Метафизическое сумасшествие. Глава 11. Гибель совести

приветствия, Дитрих поздравил молодых и прошел в соседнюю залу поменьше.

Веселящиеся люди вокруг выглядели счастливыми. Дом был наполнен голосами, шум которых оживляла звякающая музыка. Некоторые из гостей порядком устали, понимая, что продолжение праздника не сулило ничего кроме застольных бесед. Торжественная часть венчания была давно позади, день клонился к закату. Меньше всего Дитрих завидовал тем, кто находились в центре внимания. Он расположился подальше от картинных нагромождений на одной из стен, вокруг которых любителями живописи обсуждались цвета, пейзажи, тени. Напротив них две дамы мучили вопросами господина Вингера, проверяя на прочность его изворотливый ум, эрудицию и блестящую фантазию, довлевшую иногда над чувством правдивости. С завистью и с сожалением смотрел Дитрих на всеобщее легкомыслие. Так ему казалось, что воздух вокруг пропитан ветреностью и жизнью. Нечто подобное он мог бы себе представить несколько лет назад. Одновременно с этим, гости были похожи на сборище комедиантов: одни – круглолицые с булкоподобными конечностями, другие остроносые и худощавые, третьи похожи на трактирщиков, четвертые – на цирюльников, пятые – на горшечников, шестые – на странствующих бродяг, седьмые – на угольщиков. Вдруг в ответ на тост весельчака господина Вингера поднялась волна добродушного одобрительного гогота и послышался стук кулаков о стол.

-          Позвольте представить вам господина Вингера, - услышал Дитрих женский голос.

-          Это наш развлекатель! – отозвался кто-то с противоположного конца стола. - Он единственный, кто может спасти нас от скуки. Неправда ли, господин Вингер?

Тот улыбался и держал паузу. Дитрих знал этого человека. Они не раз беседовали и могли общаться друг с другом, не разбирая чинов каждого. В самом деле, он был смешон. И говоря о его достоинствах, нужно сказать, что он обладал богатой мимикой: то широко растягивал губы, сверкая белыми зубами, брови его опускались и поднимались, увлекая за собой верхние веки, то, напротив, глаза его становились узкими, рот кривился в ухмылке. Граф Вингер внимательно, будто испытывающе посмотрел на Дитриха, одновременно опустошая узкий фужер с белым вином. Потом он перевел глаза на сидевшего рядом соседа в темно-коричневом сюртуке и, вновь, посмотрев на Дитриха, медленного заговорил, задумчиво произнося каждое слово:

-          Они говорят мне… - он помедлил, - эти философы.

Нетрудно было уловить в его голосе нотки пренебрежения, но приятный тембр и интонация говорили противное.

-          Они знают, - продолжал он, - что самое главное для нас в нашем понимании мира. Я говорю относительно барьеров, которые мы строим, дабы огородить себя от всех прочих. Эгоизм. Ложь. Все, что пожелаете, господин Акерманн. Лжет даже Лоренцо Корсини*.  Отталкиваясь от какого из этих барьеров мы сможем, наконец, говорить о личности? Какой субстрат мы имеем? Поговорите сначала о корнях, чтобы потом судить о дереве и его плодах. Вы, друг мой, можете говорить. Я слышал ваши короткие напутствия, но все, чем вы владеете в своей науке – лишь слово. К тому же, слово человека. Между тем нужно действовать.

-          Действовать? – спросил Дитрих. - Действовать хорошо тогда, если действия осознаются.

-          Следует научиться предвидеть результат, господин Акерманн. А результат выводится путем эксперимента.

Слова господина Вингера настойчиво доходили сначала до ушей Дитриха, а потом до отвлеченного собственными мыслями сознания.

-          Я не знаю, что вам ответить, простите, - сказал Дитрих.

Вингер что-то затараторил,  но это уже не касалось его собеседника. Дитрих пил вино и думал, что его сосед перешел на разговор с самим собой. «Что ж, - подумал Дитрих, - он себя осуждать не станет. Ловко же иным удается менять маски».

Люди, сидевшие рядом с Дитрихом: знакомые и незнакомые, заполнявшие зал своими голосами, стуком, всевозможным шумом, вторя музыкантам, не были удостоены его внимания. Деревянные скамейки, на которых сидели гости, изредка поскрипывали. Кто-то пытался пролезть между двумя рядами лавок к выходу. Кто-то другой старался всячески помешать ему.

Наконец Дитрих заметил Пауля. К столу подавалось множество сменявших друг друга блюд. Некоторые сорта иностранных вин, особенно испанских, он видел впервые. Будучи увлеченным новыми ароматами эпохи, Пауль не сторонился и ее вкусов, взяв на себя роль дегустатора. Он тоже заметил Дитриха и подошел к нему со словами: «Виноделие – единственная наука, которая позволяет мне вспомнить мои вольные годы». Вероятно, эта аксиома была правдой лишь отчасти, поскольку Пауля больше заботил не сорт вина, а его наличие на столе.

-          Дитрих, - обратился Пауль к нему, - я предлагаю тебе забыть обо всех перипетиях, что выпали на нашу долю… Тем более, что нашему уважаемому учителю теперь намного лучше.

Эти слова вернули Дитриха в реальность, ибо все это время он спал, запутавшись в собственных размышлениях, а теперь очнулся и с нескрываемой радостью заговорил:

-          Боже, как? Ты говорил с ним перед отъездом?

-          Да, мы беседовали, - ответил Пауль, - он больше не говорит о своей кончине, головные боли прошли, лихорадка – тоже. Знаешь, он был так уверен в своей близкой смерти, что несколько раз просил меня пригласить к нему священника. Ну… Ты же меня знаешь, я набрался сил и прямо так заявил ему, что он бредит. Так оно и было. Не сойти мне с этого места, если я лгу! На следующий день, после пятого кровопускания, он пришел в себя и больше не упоминал священников по такому печальному поводу…

Дитрих слушал Пауля и искренне радовался. Быть может, черная полоса в его жизни близится к завершению? Ему отрадно было сознавать, что раз за свою жизнь он видит, как смерть потерпела фиаско. Эта мысль тешила его надежду, и возрождала чувство безнаказанности. Такова была для него жизнь. И он ухмылялся над ней. Минуту назад он пребывал в оцепенении, а сейчас слова другого человека показались ему уместными. Он может еще радоваться вместе с людьми, пришедшими на совсем другой праздник. Что это – мнимое облегчение? Так будет, пока его вновь не настигнут старые мысли о собственной катастрофе, о том, что мир его погиб, стены, некогда защищавшие его, пали, а крепость – его детище – разрушена. Но нужно было опасаться своей радости, ибо все чрезмерно захватывающее, в момент заполняющее существо человеческое, обречено на короткую жизнь и скорую погибель.

Подписка на рассылку