Метафизическое сумасшествие. Глава 10. «Я не умер!»
Экипаж остановился у обочины неподалеку от дома Дитриха.
Квартира, в которой он не появлялся очень долгое время, оказалась в довольно плачевном состоянии. Так дни его были обречены и проходили в небольшой комнатке, обустроенной прежним владельцем под художественную мастерскую. Здесь Дитрих проводил часы за кружкой пива, разглядывая с балкона заурядный городской пейзаж. Видимо, на свете существует очень много замечательных слов, которыми он мог бы описать все, что представлялось его взору за стеклом. Эмоции его менялись медленно: перетекали из области значимого в область забвения. Он был неуверен не только в своих чувствах, которые все менее искусно старался предугадать, но и в их правдивости. Дитрих любил подолгу смотреть в окно, поймав взглядом какой-нибудь движущийся предмет или человека. По внешней стене ползли плети темно-зеленого плюща. Его дом было легко узнать. С противоположной стороны из окна виднелось полотно дальних полей, почерневших к осени. Кружка медленно опустошалась, и Дитриха одолевало желание, наконец, предпринять попытку и поехать в Заальфельд. Его остроносая собака стучала когтями по полу, ложась, то в одном углу, то, перебираясь на мягкий диван, то на ковер у стены. Каморку наполнял шум ветра и тиканье часов. Возле кресла шипели свечи. Когда-то здесь жил художник, но не тот сумасшедший или апатичный «любитель прекрасного», а некогда вполне преуспевающий делец. Любимец всех придворных шутов – он был мастером рисовать гротескные портреты королевских особ, умело манипулирующий как их пожеланиями, так и своими собственными интересами, лежащими на дне его кармана. Две самые удачные его картины были, по моде, на историческую тему и изображали Александра Македонского и Филиппа Красивого. Было время, когда по поводу его работ ломали копья видные придворные художники и даже светские коллекционеры. Нетрудно представить, как тогда росли его капиталы, слишком часто, однако, принимающие форму пивных бутылок. Дом, в котором сейчас поселился Дитрих, художник построил на собственные сбережения, конечно, не без благоволения короля, пригласив специально для этого знатоков из Флоренции.
Иногда Дитрих старался призвать образ Эль. Тогда, представив ее, он беззвучно отходил от окна или запирался в соседней комнатке с одним окошком, боясь спугнуть милого его взору призрака. Так он ждал, пока представляемый образ, мешавший ему дышать и шевелиться, не пропадал и оставался в той позе, в какой настигал его припадок непреодолимого уныния, больше похожего на внезапную болезнь, парализовавшую его волю. Но чаще появлявшиеся видения были ему приятны. Земная безысходность томила его.
Покинув Заальфельд, он стал писать. Не философские очерки. Дитрих пытался передать словом, вверяя бумаге, боль и радость его жизни. Один – и ставится черта, два – и она отрицается. Он написал несколько строчек для Эль. Зачем теперь? Чтобы прочесть их для самого себя, когда совесть, разбуженная неосторожным воспоминанием, начнет вновь и вновь будоражить его ум? Это были всего лишь несколько безобразных слов о его грехе и не принятым его же душой покаянии. В своих дневниковых записях, которые стал вести по приезде в Эмден, дабы его грех не свел его с ума, он хотел написать об Эль мало, чуть-чуть, но о самом главном. Когда болезнетворный процесс, внедрившийся в его существо и пустивший там корни, укрепился, он стал обращаться к Эль в своих мыслях, еще смутных, неосознанных. Он делал это, не зная, как могли бы кричать эти мысли в нем, не соверши он преступления. Дитрих задыхался в своем грехе и умолял Бога простить его. Теперь он четко осознал, что не сможет вынести этого груза, если не очиститься. Но перед кем ему каяться? Перед той, кого уж нет в живых? Музыка, игравшая в его разуме со времени той проклятой ночи замолкла. Мысленно Дитрих обожествлял Эль и боялся на нее взглянуть, точно его грех убил ее святость. Мысли его бились в страхе перед наказанием и в Отчаянии оттого, что не вернуть ему прошлого, и он изводился от этого еще сильнее, превозмогая подступившее желание умереть. Ожидал и мучился как от лихорадки от своей безнаказанности.
Вот немногое из того, что Дитрих мог назвать своим, то, что поддалось пресловутой возможности записывать что-либо на бумаге. Первые записи относились ко второму июню, внизу каждой страницы был скрупулезно проставлен год.