К важнейшим заслугам психоанализа, безусловно, следует отнести то, что он явился первой наукой, по-настоящему обратившей взор на внутренний мир индивида. В противоположность другим областям психологии он не остановился перед проникновением в голову человека, а попытался постичь принципы, по которым психическое событие совершается в головах людей. Более того, только со знанием (хотя и всегда заведомо неполным) психического события и мог развиваться понятийный аппарат психоанализа.
То, что этот процесс формирования теории не был и не может быть завершен (жизненный труд Фрейда с его многочисленными отречениями и развитием гипотез является тому историческим примером) имеет свою причину в том, что, с одной стороны, становление человека никогда не укладывается полностью в теоретические формулировки, а может быть раскрыто во многом благодаря интерпретациям, а с другой стороны, оно подвержено историческим переменам, которые в свою очередь могут оказать влияние на основополагающие категории.

Когда мы далее займемся понятием «символ», мы должны будем учитывать оба этих момента диалектической взаимосвязи в структурировании психики, чтобы не подвергнуть себя опасности принять частное объяснение за исчерпывающее и выдать отдельный исторический момент за «человеческую природу».

Разобраться с понятием «символ» является сегодня нелегким предприятием уже потому, что оно ведет теперь собственную жизнь в самых разных дисциплинах, между которыми лишь с большим трудом можно отыскать нечто общее. Поскольку такие дисциплины, как математика, логика, эстетика, психология и теория познания — назовем лишь несколько — ввели это понятие в свой обиход, выхолостив его при этом, как указывает Шалаи (Szalai 1936), чуть не полностью, представляется необходимым вкратце рассмотреть его происхождение.

У глагола «сюмбалло» (объединять, смыкать, а также пытаться разгадать нечто загадочное) в греческом языке обнаруживается несколько субстантивированных форм, из которых самые важные для нас «сюмболон» и «сюмболе».

«Сюмболон» означает опознавательный знак, состоящий из двух половинок разломанного предмета (к примеру, таблицы, кольца), совпадение которых свидетельствует о союзе их владельцев. Только когда одна половинка подходит к другой, реализуется значение «сюмболона».

«Сюмболе», напротив, означает «общество, в котором все вносят свой вклад пищей и напитками для товарищеского пира, так что за дарами забывают о дарителях» (там же, 1936, 35). Как мы попытаемся показать в дальнейшем, обе эти стороны, то есть установление «значения» путем соединения ранее разделенного и последующее отделение одного от другого (пусть даже на поверхности сознания), являются элементами одного и того же диалектического единства процесса символообразования в конкретных социальных условиях.

В нашем относительно сжатом обсуждении в первой части будет прослежена «история» психоаналитического понятия символа, чтобы представить его затем в систематической связи с процессами возникновения и структурирования человеческого сознания в целом. При этом будет показано, что понятие символа, рассматриваемое в контексте элементов человеческого мышления и поведения, уже нельзя оставлять в его нынешней, односторонне связанной с клинической симптоматикой интерпретации.

Одна из сложностей диалектического мышления состоит в том, что его понятия не могут незыблемо обозначать одну и ту же вещь. Когда говорят о вещи, «которую удалось охватить понятием», имеют в виду не то, что вещь сама по себе, понятие само по себе, а то, что понятие необходимо отработать на вещи, в отношении которой или ее продолжения оно не может оставаться тем же самым. В психоанализе это касается также и понятия «символ».

«Первая редакция» (Phillips 1962) термина появляется довольно рано в контексте того, что Фрейд назвал конверсией. Согласно Фрейду, истерия возникает в результате того, что при невыносимом представлении, которое он аналитически расщепляет на «представление» и «аффект», одно отделяется от другого, то есть аффективная сумма возбуждения отделяется от представления и преобразуется в телесное.

«Конверсия» как раз и означает подобное преобразование душевного представления в телесное состояние. Чрезмерная сумма возбуждения, лишившись представления, обращается теперь против тела:
«Тем самым Я достигает того, что становится свободным от противоречий, но за это оно обременяется символом воспоминания, которое, словно некий паразит, поселяется в сознании в виде неизбывной моторной иннервации или постоянно возвращающегося галлюцинаторного ощущения и которое сохраняется до тех пор, пока не произойдет конверсия в обратном направлении».

В этой формулировке отчетливо видно, что в данной редакции «символ воспоминания», которым обременяется Я, означает не что иное, как истерический симптом как таковой. Символ и симптом сопоставлены здесь как идентичные понятия; в форме «метафорически-замещающих знаков» (Филлипс) они служат маркировкой того, что Я разрешило травматическую ситуацию телесно. В «Очерках об истерии» Фрейда имеется несколько примеров, демонстрирующих взаимосвязь перевода одного в другое. Как в случае Люси Р.:
«Конфликт аффектов в этот момент перешел в травму и как символ травмы у нее осталось с этим связанное обонятельное ощущение».

Лоренцер указал на то, что эту первую редакцию термина «символ», по сути следует скорее понимать как временную маркировку, нежели как замену одного содержания другим, причем символ в таком понимании еще не позволяет увидеть лежащий за ним текст (травму), то есть биографическое содержание.

То, что «символ» здесь следует представлять подобно механически-физиологическому кодированию, «ключ к которому неизвестен» (Lorenzer 1970, 14), проясняет цитата, в которой Фрейд перенес схему истерической конверсии на причину истерической навязчивости:
«Перед анализом А является чересчур сильным представлением, которое слишком часто пробивается в сознание, всякий раз вызывая плач. Индивид не знает, почему при А он плачет, находит это абсурдным, но ничего не может с собой поделать.

После анализа обнаружилось, что имеется некое представление Б, которое по праву вызывает плач, которое по праву часто повторяется, если только индивид не провел против него определенной сложной психической работы. Воздействие Б не является абсурдным, оно понятно индивиду, и он сам может с ним бороться. Б находится в определенном отношении с А. То есть имелось переживание, состоявшее из Б+А. А являлось привходящим обстоятельством, Б было способно оказывать то постоянное воздействие. Воспроизведение этого события в памяти произошло таким образом, словно А заняло место Б. А стало заменой, символом Б. Отсюда несовпадение: А сопровождалось такими последствиями, которых, похоже, оно не заслужило, которые ему не соответствуют» (I, 349—350).

Связь, в которой А находится с Б, здесь четко обозначена как (временное) соположение. Поскольку А было сопутствующим обстоятельством Б и поэтому выступает лишь как признак скрытого (вытесненного) содержания, из знания об А нельзя сделать никакого иного вывода относительно биографического значения Б кроме того, что исторически оно должно было происходить параллельно с А. Короче говоря, от значения А нельзя перейти к значению Б, поскольку такая формулировка понятия предполагает лишь соположение, но не взаимопроникновение.

И хотя у Фрейда такое употребление термина «символ припоминания» встречается также гораздо позже (даже в работе 1910 года мы читаем: «Наши истерические больные страдают от реминисценций. Их симптомы суть остатки и символы воспоминания известных (травматических) переживаний», с. 11), уже в «Очерках об истерии» (1895) имеются примеры другого (наряду с первым) понимания термина символ.

В этой редакции, названной Фрейдом «символическими симптоматическими действиями» или «символизацией», как и в первой, психическое содержание Б символизируется другим содержанием (А). Различие, однако, состоит теперь в том, что из А можно уже вывести содержательные указания для анализа биографического значения, то есть «субъективного содержания» Б (Lorenzer 1970a, 16). Следует полностью привести пример из «Психопатологии обыденной жизни» (1901), который весьма наглядно иллюстрирует такое положение вещей:

«Я сижу в ресторане за обедом с моим коллегой-философом, доктором X. Он повествует о невзгодах, которые испытывает кандидат на должность, и при этом сообщает, что по окончании учебы он попал в качестве секретаря к посланнику, то есть полномочному и чрезвычайному министру Чили. "Но потом министра сменили, а его преемнику я не показался". Произнося последнюю фразу, мой собеседник подносит ко рту кусок торта, однако, будто по неуклюжести, роняет его с ножа. Я сразу же схватываю скрытый смысл этого символического действия и подбрасываю не знакомому с психоанализом коллеге свою догадку: "И тут вы упустили свой лакомый кусочек". Он, однако, не замечает, что мои слова равным образом могут относиться и к его симптоматическим действиям, и повторяет с неожиданной, поразительной живостью, словно я буквально с языка снял у него это слово: "Да, я действительно упустил лакомый кусочек", и облегчает себе душу обстоятельным рассказом о неловкости, которая стоила ему этой хорошо оплачиваемой должности. Смысл символического симптоматического действия проясняется, если учесть, что коллеге было неловко рассказывать мне, человеку вовсе не близкому, о своем стесненном материальном положении, и поэтому протискивающаяся вперед мысль облачается в одеяние симптоматического действия, которое символически выражает то, что должно было бы быть утаено, и тем самым дает говорящему облегчение от бессознательного.

В этом примере символ отбрасывает свою прежнюю знаковую функцию — указания лишь на временное совпадение с символизируемым — и становится носителем содержательного значения. Лоренцер не сомневается, что в этом сочинении, знаменующем «обращение к субъективным содержаниям» (Lorenzer 1970a, 16), психологии придан совершенно новый логический статус.

«Отказ от раннего понятия символа-воспоминания действительно является радикальным. Место случайно-произвольной связи занимает логическая; указание на исключительно временную связь углубляется до генетической связи, а обобщенная, неотрефлексированная связь болезни с обидой заменяется отрефлексирован-ным биографическим пониманием».

То, что этот взгляд на «символизацию» уже в самом начале наслаивается на исходное представление о символе припоминания, становится особенно очевидным на одном примере из «Очерков об истерии»:

«Если покажется, что в этих примерах механизм символизации отодвинут на второй план, что, несомненно, соответствует правилу, то я располагаю также примерами, которые, похоже, доказывают возможность возникновения истерических симптомов в результате одной только символизации. Один из наиболее красивых опять-таки относится к госпоже Сесилии. Пятнадцатилетней девочкой она лежала в постели под присмотром своей строгой бабушки. Внезапно девочка вскрикнула от того, что почувствовала сверлящую боль во лбу между глазами, которая затем не прекращалась в течение нескольких недель. При анализе этой боли, вновь возникшей спустя почти тридцать лет, она сказала, что бабушка посмотрела на нее столь "пронизывающе", что ее взгляд словно глубоко проник в мозг девочки. Она опасалась, что пожилая женщина относится к ней с недоверием. Высказав эту мысль, больная громко рассмеялась, и боль вновь прекратилась. Здесь я не могу обнаружить ничего иного, кроме механизма символизации, который в известном смысле находится посредине между механизмом самовнушения и механизмом конверсии».

Символ и символизируемое (А и Б) в этой редакции следует понимать как отношение и временного соположения, и содержательного взаимопроникновения; фигура, выступавшая в роли отличительного признака, превратилась в фигуру содержательной связи. Этим обусловлено также и изменение взгляда на отношения между психикой и сомой; первоначально взаимосвязь понималась как каузальное отношение: психическая травма продуцировала симптом, представлявший собой символ воспоминания. Логический статус полностью соответствовал статусу причины и следствия; одно влечет за собой другое. «Символизация» же означала в целом «замещение одного объекта другим» (XVI, 205); душевное замещается физическим в отношении, основанном на сходстве.

В качестве наглядного примера Фрейд описывает случай пациентки, которая долгое время не могла подняться с постели из-за диффузных болей в ногах. Когда же она поправилась настолько, что смогла спуститься к общему столу, то внезапно ощутила сильнейшую боль в правой пятке. В анализе в конце концов выяснилось, что пациентка символически выделила из без того уже имевшейся симптоматики особый симптом, передававший ее опасение, что она не сумеет занять в обществе место, которое принадлежит ей по праву.

Перейдем теперь к третьей, основной редакции понятия символ. Она возникла, когда Фрейд искал вспомогательные средства для анализа неврозов и обратился к толкованию сновидений. Очень скоро обнаружилось, что talking cure, терапевтическая беседа, лишь тогда достигала успеха, когда удавалось выявить скрывавшееся за речью смысловое содержание. Пациенты, однако, не могли просто так его выдать. Зато в образованиях сновидца обнаруживались фигуры, указывавшие на скрытый смысл, и поэтому позволявшие расшифровывать его проще, нежели несколько громоздкие образы свободных ассоциаций. В них возникало множество фигур, картин, действий, которые, взятые сами по себе, поначалу казались непроблематичными, но при ближайшем рассмотрении все же представали теневыми отображениями скрытого за ними проблематичного содержания. Также и для них Фрейд употреблял название «символ». Бессознательные содержательные моменты, которые из-за своей конфликтности не могли предстать без искажения даже во сне, облачались в невинное одеяние более или менее бытовых сцен. Оказалось, как говорит Фрейд, что «сон пользуется такими символизациями, которые уже в готовом виде содержатся в бессознательном мышлении, поскольку благодаря своей образности и, как правило, свободе от цензуры более удовлетворяют требованиям цензуры сновидений» (П/Ш, 354). (Так как в дальнейшем речь идет скорее о функциях и структурах, мы будем указывать на хронологию лишь тогда, когда она по особым причинам покажется нам важной; поэтому несущественно, что эта цитата была включена в первоначальный текст только позднее [в 1911 или 1914 году].)

Общей идеей этого нового подхода было то, что в образах сновидения одно представление замещается другим, менее цензурируемым. Также и здесь, стало быть, имеют место символизируемое и символ, правда уже не в форме соматического симптома или символического ошибочного действия, а в виде замененного содержания представления, и, естественно, сразу же встал вопрос о смысле подобной замены. Обсудим — с психоаналитических позиций — по очереди то и другое. Образы, которые могут быть объектами символизации, выделить очень просто. Речь идет о «жизни и смерти... затем о беременности и родах, человеке как таковом, без половых различий, кроме того, о мужчине и женщине, отце, матери, родителях и детях. Огромное множество символов имеется для половых органов, а именно для половых органов в целом и ААЯ мужских и женских по отдельности; далее для груди, для сексуального возбуждения, эрекции мужского члена, половых сношений и онанизма».

Джонс удивляется тому, сколь невелико число представлений, которые могут символизироваться, в противоположность прямо-таки неисчерпаемому множеству символов, которые могут занимать их место:

«Первых насчитывается не более сотни и все они относятся к физическому Я, ближайшим родственникам или феноменам рождения, любви и смерти» (Jones 1922,284).
Также и другие авторы категорически подчеркивают количественное несоответствие символов и символизируемого, а Вейсс отмечает даже, что бессознательное может символически отображать лишь весьма ограниченное число представлений (Weiss 1931, 503). В юнгианской психологии это ограничение подверглось, однако, существенной критике.

«Символу», то есть тому, что предстает в замаскированном виде как «многоликое», Фрейд дал известное описание:

«Перила, подъемы, лестницы, переход по ним, как вверх, так и вниз — символическое изображение полового акта. Гладкие стены, по которым карабкается человек, фасады домов, с которых он — зачастую со страхом — спускается, соответствуют телам людей в стоячем положении и, по всей вероятности, воспроизводят в сновидении попытку маленького ребенка вскарабкаться на родителей и воспитателей. "Гладкие стены" — это мужчины, за "выступы" домов спящий нередко цепляется в сновидениях страха. Столы, накрытые столы и доски точно так же означают женщин, возможно, по контрасту с рельефностью женского тела... Из предметов одежды женскую шляпу очень часто с уверенностью можно толковать как гениталии, причем мужчины.

Это же относится и к плащу... В сновидениях мужчин галстук зачастую выступает символом пениса, и не только потому, что он имеет продолговатую форму, свешивается и является характерным атрибутом мужчины, но и потому, что галстук можно выбрать себе любой, — свобода, в которой природа отказала означаемому этим символом...

Совершенно очевидно, что любое оружие и все инструменты используются в качестве символов мужского члена: плуг, молоток, ружье, револьвер, кинжал, сабля и т.д. Также во многих ландшафтах в сновидениях, особенно таких, где имеются мосты или поросшие лесом горы, легко можно распознать изображение гениталий... Даже дети зачастую означают во сне не что иное, как гениталии, ведь и мужчины и женщины привыкли ласково называть свои гениталии "малышом"... Символическому изображению кастрации служит работа сновидения: облысение, стрижка волос, выпадением зубов и обезглавливание... Маленькие животные, вредные насекомые изображают маленьких детей, например нежеланных братьев и сестер; нашествие паразитов часто обозначает беременность. В качестве совсем недавно возникшего символа мужских гениталий следует назвать самолет, который используется подобным образом в сновидении благодаря своей связи с полетом, а также своей форме».

Такое изложение символики можно было бы продолжать еще долго. Понятно, о чем идет речь: изначальная связь не может больше сохраняться в своем конкретном проявлении; она должна перейти из системы сознания в другую систему. Вместо нее возникает другая связь, которая, хотя и обусловлена генетически первоначальной, но внешне не имеет с ней ничего общего. Из этого следует, что символ означает нечто большее, чем произвольная или искусственная (как в аллегории) подмена одной смысловой связи другой.

«Только с того момента, когда вследствие культурного воспитания один (причем более важный) член сравнения вытесняется, другой член достигает аффективного "сверхзначения" и становится символом вытесненного. Первоначально пенис и дерево, пенис и церковная башня имели в сознании равный вес; и только с подавлением интереса к пенису дерево и церковная башня приобрели — необъяснимый и, по-видимому, необоснованный — преувеличенный интерес; они стали символами пениса» (Ferenczi 1913a, 104).

Уже здесь обозначается логическая фигура, которую Джонс позднее возвел в «теорию символа»: «Символически изображается только то, что было вытеснено; только то, что вытеснено, нуждается в символическом изображении. Этот вывод является краеугольным камнем психоаналитической теории символики» (Jones 1919, 273).

Подведем итоги: символ был однозначно определен как осознанное, а символизируемое как неосознанное выражение одного и того же содержания душевного представления; и только после того как первоначальное содержание представления ввиду «культурной» несовместимости изгоняется, вытесняется из системы сознательного, в психической системе возникает необходимость поместить на его место эрзац, который с одной стороны заполнит пустоту, а с другой стороны своей формой и появлением будет постоянно сигнализировать, что как раз в этом месте произошел конфликт.