Решительная перемена в поведении ребенка по отношению к другим людям происходит между шестым и восьмым месяцем. Младенец перестает реагировать улыбкой, когда случайный гость склоняется над его колыбелью, улыбаясь и кивая головой. К этому возрасту способность к диакритической перцептивной дифференциации уже хорошо развита. Теперь ребенок легко отличает своих и чужих. Если к ребенку приближается посторонний, это вызывает совершенно отчетливое и характерное поведение малыша: ребенок проявляет различной интенсивности страх или тревогу, отвергая незнакомца. Поведение каждого ребенка может варьироваться в пределах достаточно широкого спектра. Он может «застенчиво» потупить глаза, закрыться руками, задрать рубашку, чтобы укрыть ею лицо, броситься ничком на постель, пряча лицо в подушки, он может также заплакать или закричать. Можем ли мы предположить, что индивидуальные различия поведения каким-то образом связаны с аффективным климатом, в котором воспитывается ребенок? Ряд доступных наблюдению паттернов поведения был представлен в фильме «Тревожность: феноменология первого года жизни» (Spitz, 1953b). Я назвал этот паттерн поведения тревогой восьмимесячных и считаю ее наиболее ранним проявлением собственно тревоги.

Что мы называем «собственно тревогой»? Основываясь на наших наблюдениях, я сумел выделить внутри первого года жизни три стадии онтогенеза тревоги. Первая стадия — это реакция младенца на процесс родов. Фрейд (1926а) говорит об этой реакции как о физиологическом прототипе всей более поздней тревожности. Другие авторы, и в первую очередь Ранк (1924), много говорили о так называемой «травме рождения», пытаясь возложить на эту «травму» ответственность за все последующие психические проблемы. Фрейд никогда не признавал этой гипотезы.

В неонатальный период, примерно в первую неделю после рождения, мы наблюдаем проявления неудовольствия в таких ситуациях, которые в старшем возрасте вызвали бы тревогу. Эти проявления неудовольствия не могут называться тревогой в психоаналитическом смысле слова, употребление в данном контексте термина «тревожность» ведет к недоразумениям. Хотя эти состояния обладают всеми характеристиками физиологического напряжения с признаками диффузной физической разрядки, они не несут никакого психологического содержания.

По мере роста ребенка эти состояния напряжения постепенно утрачивают диффузный характер и возникают отныне как реакции на все более специфические ситуации неудовольствия. К восьмой неделе жизни проявления неудовольствия становятся все в большей и большей степени структурированными и понятными не только для матери, но и для опытного наблюдателя.

Появляются первые оттенки, заменяющие общее, негативно окрашенное возбуждение и преобразующее простое проявление неудовольствия в нечто подобное двум или трем «кодовым» знакам. С позиции матери, уже вступает в действие простейшая система коммуникации. С позиции ребенка, это по-прежнему знак его дискомфорта, а не просьба о помощи; он пока еще остается на уровне экспрессии, даже если его проявления стали уже произвольными и артикулируемыми. К этому моменту окружающие постепенно учатся понимать, когда ребенок голоден, когда у него болит живот, а когда он выражает желание, чтобы его развлекли.

Поскольку эти проявления младенца становятся все более и более понятными, окружающие также все лучше адаптируются к потребностям, которые он выражает. Поскольку теперь младенец может добиться ответа, удовлетворяющего его потребности, он начинает улавливать связь между тем, что он делает, и реакцией его окружения. К третьему месяцу жизни следы памяти о ряде сигналов, адресованных ребенком его окружению, включаются в код его психического аппарата, и тем самым ребенок достигает того, что Карл Бюлер (1934) называет «призывом»: способности обращаться к окружающим, сообщая о своих потребностях.

До этого момента ребенок реагировал на внутренние ощущения и на внешние раздражители архаическим способом, рефлекторно. Отныне ребенок может посылать сигналы вовне, причем намеренно и произвольно, а окружающие люди более или менее послушно реагируют на эти сигналы, спеша удовлетворить его потребности. Активное выражение потребности влечет за собой через короткий промежуток времени удовлетворение, получаемое от окружающих. Эта последовательность соответствует той, что действует в условном рефлексе, однако способность устанавливать условный рефлекс, вероятно, основана на врожденных нейрофизиологических проводящих путях.
В условном рефлексе сигнал подается извне, партнером, а ответ исходит изнутри, от самого субъекта. На стадии призыва все наоборот: субъект, ребенок, подает сигнал своим голодным криком, а реагирует на него кто-то другой из окружения; то есть ребенок формирует условный рефлекс у окружающих.

Подобная последовательность регулярно возобновляется много раз в день. Тем самым две части опыта, голодный крик и следующее за ними удовлетворение, связьшаются между собой в памяти ребенка. Устанавливается ассоциация между двумя кластерами впечатлений в виде соединения двух отложившихся и усиленных аффективной связью следов памяти. Это развитие следует понимать в свете постулатов Ференци (1916) о стадии младенческого всемогущества. Голодный крик, сопровождающийся удовлетворением потребности, становится основанием чувства всемогущества, которое, согласно Ференци, является первой стадией в развитии чувства реальности.
Однако парадоксальным образом это же переживание создает также основу идеаторного развития, являющегося диаметральной противоположностью всемогуществу. По моему убеждению, то, что за голодным криком следует удовлетворение, является первым переживанием, в котором мы можем проследить зарождение идеа-торной категории причинности.

Когда в результате голодного плача младенцу удается добиться, чтобы мать удовлетворила его потребности, он впервые воспринимает принцип post hoc ergo propter hoc1 применительно к собственным действиям. Разумеется, речь пока идет только о предтече, а не о самом принципе причинности. Принцип post hoc ergo propter hoc позднее разовьется в двух основных направлениях: с одной стороны, он сохранится в примитивной форме как базовая модель функционирования первичного процесса, с другой — он будет постепенно совершенствоваться, пока не станет одним из наиболее мощных идеаторных инструментов человека в форме принципа детерминизма. С точки зрения переживания младенца эту последовательность можно сформулировать так: если Б всегда следует за А, то это значит, что А — та самая сила, энергия, которая вызывает Б, то есть А — причина Б.

Теперь ребенок может воздействовать на окружение с тем, чтобы избавиться от своего дискомфорта. На несколько более поздней стадии он научится также воздействовать на окружение с тем, чтобы то предоставило ему желанное удовлетворение. Мы наблюдаем
переход от стадии исключительного проявления того, что он чувствует, к стадии, на которой он требует того, чего хочет. С этого первого важного шага начинается коммуникация, и, в конечном счете, мы приходим к коммуникации посредством семантических сигналов.

После третьего месяца в мнемонической системе ребенка откладывается все больше следов памяти. В основном это следы памяти самого простого типа, соединенные с приятными, а порой с неприятными оттенками аффекта. Следы памяти, связанные с определенными повторяющимися и особенно неприятными для ребенка ситуациями, выделяются и структурируются таким образом, что их реактивация обязательно вызывает специфический аффект неудовольствия. Этот аффект проявляется в форме избегания (например, в случае повторной профилактической прививки). Эту реакцию мы называем страхом. Она возникает между четвертым и шестым месяцем жизни и представляет собой второй шаг к установлению тревожности в собственном смысле слова.

На первой стадии, стадии состояний физиологического напряжения, реакция неудовольствия проявляется, когда внутреннее напряжение нарушает состояние равновесия. На второй стадии реакция страха вызывается перцептом, который ребенок связывает с прежним неприятным переживанием. Когда ребенок вновь воспринимает катектированныи неудовольствием перцепт, он реагирует бегством от реальной угрозы, которое отмечает начало того, что Фрейд (1926а) назвал «страхом реальности». Как и Фрейд, мы предпочтем использовать термин «страх», а не «тревожность», поскольку у страха теперь есть объект.

Тревога восьмимесячных, описанная мною выше, проявляется во второй половине первого года жизни и полностью отличается от страха. Пугаясь незнакомца, ребенок реагирует на то, с чем у него никогда прежде не было связано никаких неприятных переживаний. Мы с самого рождения тщательно проследили за многими детьми, обнаружившими во второй половине первого года жизни этот тип поведения. Все они испытали обычное неудовольствие, неизбежное при воспитании детей. Однако неприятности им причиняла родная мать, а отнюдь не посторонние люди. Так почему же они проявляют тревогу или, по меньшей мере, опасения, когда к ним приближается кто-то чужой?

Учитывая все, что нам удалось узнать в ходе прямого наблюдения за детьми, наиболее вероятным кажется предположение, что ребенок реагирует неудовольствием на отсутствие матери. Прослеживая онтогенез неудовольствия, мы обнаружили, что между третьим и шестым месяцем ребенок выражает неудовольствие, когда взрослый партнер оставляет его одного. К стадии тревоги восьмимесячный ребенок уже более развит во всех отношениях, и, когда он сталкивается с незнакомцем, реагирует на то, что этот человек не является его матерью, и, значит, мама «его бросила».

Это полностью отличается от поведения трехмесячного ребенка, для которого одно лицо ничуть не отличается от другого и означает лишь знак-гештальт удовлетворения потребности. Однако, когда незнакомец приближается к восьмимесячному, малыш разочаровывается в своем желании видеть мать. Его тревога — это реакция не на воспоминания о прежних неприятных встречах с незнакомцами, а на тот факт, что лицо незнакомца не идентично со следами памяти о лице матери. Это иллюстрирует процесс апперцепции: здесь имеющийся перцепт сопоставляется со следами памяти о прошлом. Пользуясь психоаналитической терминологией, мы скажем: это реакция на интрапсихическое восприятие реактивированного напряжения, исходящего от желания, и последовавшего за ним разочарования. Соответственно, я назвал эту реакцию первым проявлением тревоги в собственном смысле слова.

Так же, как реакция улыбки у трехмесячных, тревога восьмимесячных отмечает начало определенной стадии развития психической организации. В случае с реакцией улыбки знак-гештальт лица анфас воспринимается как аналог человеческого партнера. В случае тревоги восьмимесячных лицо незнакомца именно в качестве лица (а отнюдь не в качестве знака-гештальта!) сопоставляется со следами памяти о лице матери и отвергается, поскольку обнаруживается несовпадение.

Мы предполагаем, что способность катектического смещения на прочные следы памяти у восьмимесячного ребенка подтверждает тот факт, что он успел уже установить истинные объектные отношения и что мать стала для него либидинозным объектом, объектом любви.
До этого момента мы едва ли вправе говорить о любви, поскольку любовь невозможна, пока любимый человек неотделим от всех остальных людей, и либидинозного объекта не существует до тех пор, пока его можно заменить любым другим. В то же время ребенок изменяет формы отношения с внешним миром и его освоения. Он уже не ограничен чисто архаическими способами защиты, он приобрел функции суждения и решения, то есть функции Я на более высоком, интеллектуальном уровне психического развития. Открываются новые горизонты.

В заключение один совет: изучать феномен тревоги восьмимесячных и проводить соответствующие эксперименты следует в отсутствие матери. В тех случаях, когда проявления тревоги незначительны, присутствия матери достаточно, чтобы сделать их вовсе незаметными, но в ее отсутствие они проявятся безошибочно.

Возражение на наше объяснение тревоги восьмимесячных

Шекели (1954) опубликовал критику нашей гипотезы «с биологической точки зрения». Он хитроумно истолковал мои наблюдения, связанные с реакцией улыбки и тревогой восьмимесячных, сделав выводы, которые полностью противоречат моим. По мнению Шекели, гештальт, состоящий из глаз и лба, является «ключевым раздражителем» согласно терминологии Лоренца, Тинбергера и др. и представляет собой филогенетический пережиток образа «врага» в животном мире. Шекели утвергкдает, что в первые месяцы жизни младенец реагирует на лицо матери тревогой г. Он постулирует, что эта «тревога» вызвана «враждебным» образом глаз и лба, и считает появляющуюся к концу третьего месяца улыбку признаком преодоления этой архаической тревоги. Шекели говорит также, что младенцу удается совладать с тревогой благодаря либидинозному ка-тексису, который превращает гештальт «глаза — лоб» в парциальный объект, а тревога восьмимесячных, согласно этой теории, указывает, что парциальный объект вернулся к изначальному своему статусу архаического устрашающего стимула. Такова вкратце аргументация Шекели, который при этом постоянно подчеркивает, что на сегодняшний день его гипотеза не подтверждена никакими экспериментальными доказательствами.

С самого начала исследований реакции улыбки я обратил внимание на сходство между воздействием ключевого раздражителя (Lorenz, 1935) у животных и функцией знака-гештальта, состоящего из конфигурации глаз и лба, у младенца. Поэтому я систематически проверял, является ли «ключевой раздражитель» ответной улыбки врожденным, активизируется ли он новорожденным, подобно импринтингу, после нескольких опытов восприятия или яке ребенок должен ему обучиться. Клиническое наблюдение и эксперименты показали, что здесь задействованы все три фактора, и речь идет о комплексном процессе.

Исследования моих сотрудников и мои собственные, а также работа, опубликованная Аренсом (1954), позволяют предположить, что в рамках общей конфигурации знака-гештальта глаза и движение могут представлять наследственные факторы.
Далее, недавние исследования (Polak, Emde, Spitz 1964, 1965) показали, что здесь имеет место процесс научения, в ходе которого весь перцепт лица постепенно наделяется пространственными характеристиками и характеристиками величины и цвета. По мере своего развития ребенок постепенно начинает отличать приближающееся лицо от приближающейся бутылки, человека от пищи. Первоначально в этом процессе научения существенную роль играют поощрение и наказание (Spitz and Wolf, 1946; Spitz, 1955c); позднее, после третьего месяца, эти стимулы дополняются типично человеческими способами обучения.

Основная гипотеза Шекели состоит в том, что уже в первые недели и месяцы жизни младенец реагирует на лицо матери, на это IRM (означающее «врага») тревогой или страхом. Подобного явления мне ни разу не удалось обнаружить.

У многих сотен детей, которым мы предъявляли стимул лица, по меньшей мере, раз в неделю, начиная с рождения и до трехмесячного возраста, не наблюдалось ничего, указывающего на их страх. Более того, подобное наблюдение нельзя обнаружить во всей обширной литературе по этому вопросу.

В годы, прошедшие со времени публикации моего ответа Шекели (Spitz, 1955c), я продолжал исследовать затронутый им вопрос в трех различных контекстах:
1.Я систематически учитывал при наблюдении за младенцами, которых мне довелось с тех пор исследовать, также и гипотезу Шекели.
2.Я пересмотрел с этой точки зрения весь свой обширный киноматериал.
3.Я провел расширенные дискуссии с рядом этологов и наблюдал за их экспериментами.

Несмотря на эти систематические исследования, я не нашел никакого свидетельства в пользу основной гипотезы Шекели. Однако я могу поддержать другую его гипотезу, а именно, что конфигурация глаз является врожденным ключевым раздражителем. Мои собственные наблюдения также показали, что глаза наблюдателя вызывают у ребенка реакцию в крайне раннем возрасте, порой в первые дни жизни, и тем самым подтверждается гипотеза, что эта реакция не является приобретенной. Данное наблюдение соответствует и тщательным наблюдениям и исследованиям Аренса (1954).

Хотя этологи подтверждают мнение Шекели о том, что для взрослых животных глаза действительно могут быть враждебным сигналом, мне не удалось выяснить, относится ли это к детенышам. Что касается ребенка, следующий аргумент состоит в том, что глаза вызывают не страх, а, скорее, его противоположность.

Как отмечалось в главе V, ребенок перестает улыбаться, когда лицо наблюдателя поворачивается в профиль. Реакция может варьироваться от утраты контакта до явной растерянности; иногда она включает в себя даже испуг. В последнем случае достаточно трудно вновь установить контакт с ребенком, и на то, чтобы повторно вызвать его улыбку, уходит гораздо больше времени, чем в первый раз. Если бы глаза (и лицо) действительно являлись стимулом страха, то ребенок должен был бы выказывать облегчение, избавившись от гипнотизирующего взгляда наконец-то повернувшегося в профиль наблюдателя. Однако вместо облегчения у довольно многих детей отмечается явное разочарование. Некоторые выражают также обиду и отвергают попытки наблюдателя возобновить контакт, другие просто игнорируют его, причем с довольно сердитым видом.

Рассуждения Шекели в значительной мере опираются на хорошо известный факт, что в филогенезе глаза в основном воспринимаются как сигнал угрозы, опасности, враждебности. Моих знаний в области филогенеза недостаточно, чтобы подтвердить или опровергнуть этот довод, однако мне кажется рискованным применять к поведению человека выводы, сделанные на основе наблюдений за поведением животных. Современная научная методология (Novikoff, 1945) не признает переноса законов, действующих на уровне более низкой организации, на уровень более высокой сложности. Следовательно, до тех пор, пока мы не получим соответствующих доказательств, гипотеза Шекели остается оригинальным, но спекулятивным предположением.