Формы коммуникации в диаде мать - дитя, устанавливающиеся в первые месяцы жизни до формирования объектных отношений, основаны, однако, на вышеописанной филогенетической предрасположенности. Как уже отмечалось, эти формы коммуникации имеют экспрессивный характер, то есть порождаются аффектами и не являются направленными. Они используют то, что именуется «языком органов» (Kris, 1953; Jacobson, 1964; см. также Abraham, 1916).

Каковы экспрессивные характеристики, аффективные и ненаправленные аспекты этих форм коммуникации? Признавая силы, формирующие пластичную личность младенца, мы также признали, что эти силы сообщаются через некую систему коммуникации. Коммуникация происходит внутри диады и состоит из циклических, повторяющихся процессов. Очевидно, что этот способ коммуникации радикально отличается от общепринятого среди взрослых. В последующих главах я попытаюсь описать, как можно визуализировать ее осуществление. Но сначала необходимо дать краткое определение терминов, используемых здесь при обсуждении коммуникации.

Знак — это перцепт, эмпирически связанный с переживанием объекта или ситуации. Он может замещать восприятие самого объекта или ситуации. Лучшие примеры для иллюстрации того, что я имею в виду, можно найти в медицинской литературе. Например, знак Коплика состоит из красных пятен на слизистой щек с белым центром в продромальный период кори, а знак Макберни, болевое ощущение между пупком и передневерхней остью, информирует нас о воспалении аппендикса.

Знак и сигнал иерархически связаны: знак — общий термин, сигнал — подчиненный, подразумевающий специфическое использование знака. Таким образом, термин «сигнал» означает общепринятую связь между знаком и событием, будь эта связь случайной, произвольной или объективно данной. Сигналы на железной дороге и знаки для автомобилистов (например, обозначение сужения дороги двумя сближающимися линиями или главной дороги четырехугольником) вполне годятся в качестве примеров такого рода.
Символ — это знак, который представляет объект, действие, ситуацию или идею; значение символа выходит за пределы его чисто формальных аспектов. Жесты и слова являются наиболее элементарными символами. Поэтому в данном исследовании мы не станем подробно обсуждать символические атрибуты.

Коммуникация между матерью и ребенком фундаментально отличается от коммуникации между взрослыми, причем в нескольких отношениях. Наиболее важное отличие заключается в том, что средства, используемые в общении между двумя или несколькими взрослыми партнерами, в целом принадлежат к одной категории, а именно к категории вербальных символов или символов-жестов. Совсем иначе обстоит дело в ситуации матери и ребенка. Здесь бросается в глаза их неравенство по отношению к средствам коммуникации, ибо если сообщение, исходящее от младенца (по крайней мере, в первые месяцы его жизни), сводится исключительно к знакам, то сообщения, исходящие от взрослого партнера, являются сознательно направляемыми сигналами и в качестве таковых воспринимаются ребенком.

Роль рецепции и перцепции: коэнестетический и диакритический тип функционирования
Говоря о системе коммуникации, мы имплицитно подразумеваем, что любое передаваемое сообщение будет воспринято принимающим партнером. Однако это предположение порождает логическую проблему. Выше я утверждал, что у новорожденного отсутствует перцепция в том смысле, в каком мы применяем этот термин к взрослым, и что она приобретается постепенно в течение первого года жизни.

Особенно первые шесть месяцев и до определенной степени даже позднее система восприятия, сенсориум ребенка находится в переходном состоянии. Эта система постепенно сдвигается от того, что я назвал коэнестетической рецепцией, в сторону диакритической перцепции. В отличие от диакритической организации, деятельность коэнестетической организации не локализована, не дискретна — она экстенсивна. Отношения между коэнестетической и диакритической организациями напоминают отношения между первичным и вторичным процессами. Дериваты, появляющиеся во вторичном процессе, сообщают нам о протекании первичного. Подобным же образом мы, как правило, узнаем и о скрытом функционировании коэнестетической системы: или благодаря расстройствам, которые оно вызывает в диакритическом функционировании, или благодаря его влиянию на первичный процесс. Сенсориум играет при коэнес-тетической рецепции самую незначительную роль, перцепция лее происходит на уровне глубокой чувствительности и по тотальному типу: все или ничего. Реакции на коэнестетическую рецепцию также являются тотальными, например висцеральные реакции (Spitz, 1945b). Подобная «рецепция» и соответствующие реакции вызываются сигналами и стимулами, полностью отличными от тех, которые задействованы в перцепции и коммуникации у взрослых. Коэ-нестетическая система реагирует на невербальные, ненаправленные, экспрессивные сигналы; в результате коммуникация протекает на уровне «эгоцентрической» коммуникации, как у животных. Здесь возникают три вопроса:
1.Как и почему ребенок способен получать коэнестетические сигналы в том возрасте, когда он неспособен воспринимать диакритические сигналы?
2.В каких категориях поведения взрослых мы можем обнаружить эти сигналы?
3.Почему взрослые обычно не реагируют на такие сигналы?

На первый вопрос ответить нелегко. Наиболее элементарным уровнем обученной коммуникации является условный рефлекс, в котором стимул (действующий в качестве сигнала) вызывает реакцию вегетативной системы. Эксперименты показали, что наиболее ранний условный рефлекс у младенца проявляется в виде реакции на нарушение равновесия, то есть на стимуляцию глубокой чувствительности. Эта стимуляция затрагивает коэнестетическую систему. Далее, восприятие через органы чувств (диакритическая перцепция) еще не вступила в действие; отсутствие диакритической перцепции усиливает коэнестетическую «рецепцию», поскольку лишь коэнестетические сигналы могут восприниматься и оказывать действие. Наконец, чтобы ребенок выжил, коэнестетическая организация должна функционировать с самого рождения. Из этого следует, что у новорожденного коэнестетические функции являются более зрелыми и надежными, нежели все остальные.

На второй вопрос ответить проще. Знаки и сигналы, достигающие младенца в первые месяцы жизни и воспринятые им, относятся к следующим категориям: равновесие, напряжение (мышечное или иное), поза, температура, вибрация, прикосновение к
коже и телу, ритм, темп, длительность, высота звука, тон, резонанс, громкость и, вероятно, еще множество других, которые взрослый едва ли замечает и которые он, несомненно, не смог бы вербализировать.

Это подводит нас к третьему вопросу, а именно: почему взрослые, по-видимому, совершенно не обращают внимание на сигналы коэнестетической коммуникации? Если мы рассмотрим перечисленные выше категории, то сразу поймем, до какой степени эти сенсорные категории выпадают из сознательной системы коммуникации взрослых. Взрослые в процессе коммуникации замещают использование сигналов из данных категорий диакритически воспринимаемыми семантическими символами. Взрослые, сохранившие способность использовать один или несколько из обычно утрачиваемых способов перцепции и коммуникации, относятся к числу особо одаренных — они становятся композиторами, музыкантами, танцорами, акробатами, летчиками, художниками или поэтами, и мы, как правило, считаем их очень лабильными или легко возбудимыми личностями. Во всяком случае, они действительно каким-то образом отличаются от среднего западного человека. Обычный западный человек предпочел выделить в своей культуре именно диакритическую перцепцию, как в общении с другими, так и с самим собой. Интроспекция отбрасывается как нечто нездоровое и вредное, и мы почти не обращаем внимание на происходящее внутри нас, разве что когда заболеваем. Самые глубинные ощущения не достигают нашего сознания, не обретают значения в наших глазах, мы забываем и вытесняем эти сообщения. Мы, пожалуй, боимся их, наш страх выдает себя разными способами. Порой страх выражается открыто, например, предчувствия кажутся нам неприятными, если они начинают сбываться, то считаем их «зловещими». Мы стараемся отрицать их или, по крайней мере, рационализировать.

Здесь нет места для подробного разговора о бессознательных процессах, лежащих в основе феномена «зловещего». Я отсылаю читателя к множеству психоаналитических работ по этому вопросу, начиная со статей Фрейда «Зловещее» (1919), «О ложном узнавании («уже знакомое») во время психоаналитической работы» (1914а), «Сон и телепатия» (1922), «Сновидения и оккультизм» (1932).

Пророк, гипнотизер, медиум — для нас все едино: они возмущают наш рациональный мир, угрожают ему, поэтому мы сдвигаем их в сумеречную зону и стараемся избегать. Мы порицаем интуицию и смеемся над ней в научных дискуссиях. Эти насмешки, сарказм и шуточки в подобных вещах обнаруживают наш страх перед тем, чего мы не умеем объяснить.

Поэтому, не присматриваясь к автономным изменениям в других людях, мы едва ли замечаем их и еще менее способны их истолковать. Любое животное наверняка знает, когда кто-то испытывает перед ним страх, и поэтому может без колебаний действовать в соответствии со своим знанием. Большинству из нас не по плечу даже такая простая задача. Психиатр кажется нам исключительно одаренной личностью, ведь он способен распознать тревогу, гнев, тоску или доверие у пациента, который не может вербализировать свои аффекты.

Способность к подобной перцепции и ее использованию в большинстве случаев подвергается вытеснению в латентный период. Поэтому нам сложно или вообще невозможно представить себе мир существ, у которых вся система чувств, все способы отношений функционировали бы в ставших для нас чуждыми категориях. Подобный разрыв между диакритической перцепцией и выражением, свойственным младенческому возрасту, может объяснить множество на первый взгляд сверхъестественных способностей, в том числе так называемые мистические пророчества примитивных народов. В первобытном обществе индивиды сохраняли во взрослом возрасте и продолжали использовать те самые способы восприятия, которые западный человек подавляет; или, по крайней мере, эти люди часто обладают способностью вернуться к подобным способам восприятия. Это представляется регрессией, служащей обусловленному культурой Я-идеалу.

Более того, в примитивных обществах часто используются средства, облегчающие подобную регрессию. Эти вспомогательные средства либо препятствуют функционированию диакритически ориентированного Я, либо могут усиливать функционирование коэнестетической организации. Среди такого рода вспомогательных средств мы можем отметить пост, одиночество, темноту и воздержание — одним словом, депривацию стимулов. Наркотики, ритмы, звуки, алкоголь, дыхательные техники — все это также может привлекаться с целью достичь регрессии, которая уже перестает служить Я и становится частью культурного общества. Подобных состояний достигают и в гипнотическом трансе; вероятно, их испытывали некоторые мистики и, без сомнения, психотики.

Однако для младенца коэнестетические сигналы, возникающие в аффективном климате отношений матери и ребенка, очевидно, являются вполне нормальным и естественным способом коммуникации, на который он отвечает тотальной реакцией. Мать, в свою очередь, таким же точно образом воспринимает тотальные реакции младенца.
Я уже упоминал чуть ли не телепатическую восприимчивость матери по отношению к ребенку. На мой взгляд, во время беременности и в период, непосредственно следующий за родами, матери активизируют свой потенциал коэнестетических реакций. Без сомнения, в период беременности, родов и лактации имеет место немало регрессивных процессов (Benedek, 1952, 1956). К сожалению, экспериментальная психология ни разу не предпринимала попыток исследовать различия в коэнестетической перцептивной восприимчивости кормящей матери и женщины, никогда не переживавшей беременности. Я убежден, что кормящая мать воспринимает сигналы, которые мы не осознаем (см. также: Spitz, 1955a, 1957).

Аффекты, перцепция и коммуникация

Аффективные сигналы, порождаемые настроениями матери, по-видимому, превращаются в форму ее коммуникации с ребенком. Общение между матерью и ребенком продолжается непрерывно, хотя нет необходимости в том, чтобы мать всегда о нем знала. Такого рода коммуникация между матерью и ребенком создает постоянное напряжение, формирующее психику младенца. Я не думаю, чтобы это давление оказывало на ребенка сколько-нибудь неприятное действие. Я говорю о «давлении» только потому, что пока не создано слов для обозначения этих чрезвычайно тонких, едва ощутимых взаимодействий. Я пытаюсь описать процесс, в котором мы воспринимаем лишь наиболее поверхностные проявления. Давление
и уступчивость, чередуясь и соединяясь, влияют то на одну, то на другую функцию, которые развертываются в процессе созревания, сдерживая одну и содействуя другой. Я пытался ухватить это в моем фильме «Формирование личности» (1953с), но сумел показать одну лишь внешнюю сторону. За этой внешней стороной приливы и отливы аффективных энергий создают те стремнины, которые и направляют течение развития личности в ту или иную сторону.

Я хотел бы подчеркнуть, сколь малую роль играют в этом развитии травматические события. То, что мы видим вновь и вновь, есть суммарный результат повторяющихся стимулов и переживаний, бесконечно возобновляемой череды реакций. Тот же кумулятивный принцип действует и в этиологии возможного позднего невроза. Изолированные травматические события редко играют решающую роль в возникновении невроза. Я часто подчеркивал, что невроз является следствием суммарного опыта, только на суммарный опыт можно возлагать ответственность за патологический исход. Я ввел термин «аффективный климат» (Spitz, 1947b), чтобы обозначить совокупность сил, влияющих на развитие младенца. Аффективный климат действует в соответствии с психическим принципом, который я сформулировал в докладе, представленном Венскому психоаналитическому объединению в 1936 году, и назвал кумулятивным принципом.

Здесь я не берусь обсуждать роль аффектов в психических процессах, будь то ощущение, восприятие, мышление или действие. Необходимо, однако, указать, что большинство академических психологов обходили эти вопросы, как и всю проблему аф-фективности, говоря о «мотивации». С другой стороны, в психоаналитической теорий с самого начала подчеркивалось, что все психические функции, будь то ощущения, восприятия, мысли или поступки, обусловлены смещениями либидинозного катек-сиса, которые воспринимаются и самим индивидом, и его окружением в качестве аффектов и аффективных процессов. Другими словами, аффективные проявления становятся индикаторами смещений катексиса; они создают мотивацию для активации психических функций, о которых мы говорили выше. Для младенца аффект играет в коммуникации такую же роль, как у взрослых вторичный процесс.

Сознательно или бессознательно каждый партнер пары мать -дитя воспринимает аффекты другого и в свою очередь реагирует аффектом, продолжая реципрокный обмен аффектами. Это взаимодействие фундаментально отличается от тех, которые мы можем наблюдать у взрослых, например, у наших пациентов. В самом раннем младенчестве аффективные процессы еще не смешиваются с элементами, возникающими при диакритическом восприятии; они также еще не подвергаются вторичной переработке процессами мышления. Кроме того, последствия обмена аффектами между матерью и ребенком доступны прямому наблюдению; у взрослых это является исключением. Имея дело с младенцем, мы наблюдаем аффективный процесс in statu nascendi, так сказать, in vivo.
Особый интерес для нашего исследования представляет тот факт, что развертывание аффективного восприятия и аффективного взаимодействия предшествует всем остальным психическим функциям; последние в дальнейшем развиваются на основаниях, заложенных аффективным взаимодействием. Аффекты сохраняют главенствующую роль на всем протяжении развития, по крайней мере, до конца первого года жизни. Лично я считаю, что аффекты сохраняют свою роль значительно дольше.

Поскольку аффективный опыт в рамках отношений мать — дитя в первый год жизни пролагает пути развития во всех остальных сферах, из этого следует, что установление предтечи либидиноз-ного объекта также кладет начало соотнесению с «вещами». После того как ребенок приобрел способность воспринимать человеческое лицо и устойчиво реагировать на него, потребуется еще два месяца, прежде чем он научится узнавать бутылочку, самую знакомую из «вещей». Младенец видит бутылку и прикасается к ней несколько раз в день; более того, она служит для удовлетворения его потребностей, и тем не менее он начинает узнавать бутылочку значительно позже, чем лицо человека.
Как и во всех случаях установления временных рамок возникновения и продолжительности какого-либо явления в младенческом возрасте, мы можем указать лишь среднее значение при вполне вероятных значительных отклонениях. Однако более важен не момент возникновения специфического феномена в младенчестве или его длительность, поскольку эти показатели могут варьировать, а последовательный порядок развития в различных сферах личности — он остается неизменным. Совершенно необходимо, чтобы первые отношения ребенка устанавливались с партнером-человеком, ведь на этих отношениях будут основаны все дальнейшие социальные связи. С этого начинается процесс превращения младенца в человека, то есть в социальное существо, в zoon politicon в человеческом смысле.

Эти отношения, основанные на аффективном взаимодействии, определяет отличие человеческого полиса от колонии термитов, где отношения строятся на химических и физических ощущениях запаха, вкуса и осязания.