Это общее переживание, обеспечивающее удовлетворение потребности и уменьшение напряжения вслед за периодом неприятного возбуждения; оно также возвещает о периоде покоя, отмеченном отсутствием неудовольствия.

Далее, это повторяющееся переживание, поскольку мы имеем дело с реальностью, в которой один и тот же набор ощущений повторяется в одной и той же последовательности утром, днем и ночью, каждый день, по пять раз в день и даже чаще в течение первых месяцев жизни младенца; а затем, в той или иной форме, как минимум, до конца первого года жизни.

Справедливо будет признать, что этот повторяющийся опыт с самого начала оставляет некий след, «запись» в зарождающемся разуме ребенка. Пока нам неизвестно, в какой форме хранится эта запись, как она модифицируется, оказывает ли она влияние на дальнейшие перцептивные переживания и удовлетворения младенца, и если да, то каким образом. Уже то, что одна и та же ситуация повторяется значительную часть первого года жизни младенца, обязательно должно привести к той или иной форме психической записи; далее мы будем говорить о двух феноменах, которые, по-видимому, подтверждают это предположение.

1 Суть этих аргументов вытекает из утверждения Фрейда об изначальной беспомощности младенца как первопричине всех моральных побуждений (Freud, 1895). Далее эту идею разрабатывали в различных областях Берн-фельд (1925), А. Балинт (1954), Бенедек (1952) и другие.

Еще в 1900 году Фрейд утверждал, что первые следы памяти возникают только тогда, когда переживание удовольствия прерывает возбуждение, вызванное внутренней потребностью (см. также: Freud, 1925a). Это переживание удовольствия прекращает действие внутреннего стимула, вызывавшего возрастание напряжения.

У взрослого человека четыре пространственно разделенных органа — рот, рука, лабиринт и кожный покров — становятся проводниками различных перцептивных модальностей. Но у новорожденного дело обстоит иначе. В главе III я уже говорил о своей гипотезе, что сенсорная, эффекторная, эмоциональная и прочие организации человека состоят из двух систем, которые (перефразируя Хэда, Валлона и других) я назвал коэнестетической и диакритической системами. Ощущения коэнестетической системы экстенсивны и в основном связаны с кишечником; его эффекторами в основном является гладкая мускулатура, его нервная организация помимо прочего включает в себя симпатическую и парасимпатическую системы. Ощущения диакритической системы интенсивны и включают в себя сенсорные органы; эффектором является поперечная мускулатура, нервная организация подчинена центральной нервной системе. Однако у новорожденного диакритическая система еще не начала функционировать сколько-нибудь заметным образом. Вначале он воспринимает и функционирует на коэнестетическом уровне.
У взрослого коэнестетическое функционирование вызывает ощущения протопатического типа.

Взрослые воспринимают большинство (хотя и не все) протопатических ощущений как крайне неприятные — возьмем, к примеру, раздражение лабиринта при раскачивании корабля в шторм, вызывающее головокружение, тошноту и в конечном счете рвоту. У младенца дело обстоит иначе, он переносит гораздо более интенсивную стимуляцию вестибулярного аппарата. Как мы увидим далее, для него вестибулярный раздражитель может служить условным сигналом. У взрослых же, страдающих от морской болезни, мы наблюдаем яркий пример связи лабиринта, желудочно-кишечного тракта, кожного покрова, руки и рта, поскольку симптомами морской болезни являются рвота, диарея, пот, бледность кожи, потные ладони и обильное слюноотделение.

Для новорожденного одновременные ощущения в четырех сенсорных органах (оральная полость, рука, рот, желудок) становятся тотальным проприоцептивным переживанием. Все они возникают в результате контактной перцепции. Даже изменения в лабиринте, хотя они и происходят внутри тела, близки к поверхности тела и возникают как реакция на стимуляцию, сопоставимую с прикосновением, а потому их также можно рассматривать как явление той же природы, что и другие контактные перцепции.

В предыдущем разделе я обсуждал, каким образом объединяются созревание и развитие, вызывая сдвиг от контактной перцепции к дистантной. Я отмечал роль фрустрации (в ситуации кормления) в этом процессе и то, каким образом дистантная перцепция лица матери дифференцируется от единого переживания при контактной перцепции во время кормления.

Это утверждение можно подтвердить наблюдениями: начиная с четвертой недели жизни существует только один перцепт, за которым ребенок следит глазами на расстоянии, а именно лицо взрослого. Никакой другой визуальный перцепт не вызывает такой реакции. Следовательно, ситуация кормления, переисивание кормления не сводятся только к переживанию удовлетворения, они вызывают переход от исключительно контактной перцепции к дистантной перцепции, активизирует диакритическую перцептивную систему, постепенно вытесняющую изначальную примитивную коэнеететическую организацию.

Регрессивные перцептивные феномены у взрослых
Эти наблюдения за зарождением функции перцепции у младенцев хороню согласуются с некоторыми теоретическими выводами в отношении регрессивных перцептивных феноменов, наблюдаемых у взрослых, в частности с открытиями Левина и Исаковера. Левин (1946) предложил модель структуры сна, которая оказалась не только крайне оригинальной, но и чрезвычайно полезной с клинической точки зрения. Он постулировал, что зрительное воспоминание о груди образует «экран сна», на который проецируется содержание сновидения.

В другом месте (1955b) я обсуждал эту новаторскую гипотезу вместе с важным открытием Исаковером феномена, носящего его имя. Левин основывал свои предположения на природе сновидения как попытки исполнения желания и стремления обеспечить непрерывность сна. Он утверждает, что исполнение желания достигается за счет регрессии к эмоциональному состоянию младенца, который, насытившись, засыпает у материнской груди *. Левин также говорит, что в так называемых «бессодержательных сновидениях» грудь, являющаяся экраном сна, попросту превращается в содержание сновидения. Это предположение автор подкрепляет многочисленными примерами из сновидений пациентов. Его теория нашла полное подтверждение в клинической практике.

Это гипотетические реконструкции. Штерн в недавней статье (1961) отвергает вероятность того, что феномен Исаковера (и, следовательно, «экран сна» Левина) является регрессией к воспоминанию о беззаботной ситуации кормления. (Я предпочитаю говорить о снижении напряжения и состоянии покоя.) Взамен он выдвигает предположение, что это состояние является регрессией к мнемическим следам, возникшим в результате депривации, пережитой в этот период. Эта идея правдоподобна уже потому, что переживание, катектированное неудовольствием, скорее оставит следы в памяти, нежели переживание, катектированное аффектом удовольствия. Однако регрессия к подобным катектированным неудовольствием следам памяти предполагает наличие точки фиксации. Такая интерпретация тоже не вызывает у меня возрагкений, поскольку, по моему мнению, наиболее существенен сам факт регрессии к ситуации кормления. Нелегко определить, ведет ли эта регрессия к счастливому состоянию или к состоянию депривации, хотя бы потому, что феномен Исаковера, экран сна Левина и наблюдения, отмеченные Штерном, относятся к взрослым людям, у которых уже произошла вторичная переработка в соответствии с индивидуальной историей субъекта. Учитывая эти обстоятельства, нас не должно удивлять возникновение сильной тревоги и даже страха — мы наблюдаем это же явление и в случае сновидений, вызывающих чувство вины, таких, как сон об инцесте. Более того, не является ли регрессия к ситуации кормления возвращением в фантазии к изначальной ситуации инцеста?

Экран сна возникает из визуальной, дистантной перцепции. В сущности, именно это и имеет в виду Левин в некоторых своих публикациях, где он говорит об экране сна. Поскольку он занимался сновидением, возникающим из следов памяти о визуальных перцептах, следовало ожидать, что и экран сна также использует зрительную, хотя и архаическую, память.

Подход Исаковера был иным. Феномены, о которых он сообщает, в основном касаются контактных перцепций, визуальные ощущения остаются здесь исключением. Этого опять же следовало ожидать, поскольку наблюдения Исаковера касаются предшествующей засыпанию стадии, когда катексис еще не полностью отвлечен от репрезентаций периферических сенсорных органов (то есть, кожи, руки, рта) и от репрезентаций гаптических процессов, опосредствуемых этими органами (Spitz, 1955b). Некоторые из его пациентов сообщают, что в стадии, предшествующей засыпанию, они испытывали ощущения во рту, кожном покрове и тактильные ощущения в руках; они часто испытывали подобные ощущения также при повышении температуры тела. Эти ощущения оставались довольно смутными; казалось, что рот наполнен чем-то сухим, сыпучим и мягким. Одновременно эти же ощущения возникали и на поверхности колеи или казалось, что к ней определенным образом прикасаются пальцами. Эти ощущения иногда переживались визуально как нечто неопределенное, смутное, круглое, приближающееся и увеличивающееся до невероятных размеров, а затем съеживающееся и практически превращающееся в ничто!

Наблюдения Исаковера предполагают, что в процессе восприятия участвуют два разных вида психической репрезентации. Первый из них являет собой форму репрезентации, о которой мы говорим в психологии как о «перцепте», она передается нашими органами чувств и имеет объективно описываемое графическое содержание, которое может как включать, так и не включать в себя репрезентацию самого воспринимающего органа.
Другой вид репрезентации является более диффузным и имеет, пожалуй, характер ощущения; возможно, она содержит презентацию самого процесса восприятия и того, что из него возникает. Эта вторая категория репрезентации становится осознанной, когда особые обстоятельства привлекают внимание скорее к этому процессу, нежели к перцепту сенсорного органа. Данные процессы описаны В. Хоффером (1949) и М. Б. Бендером (1952) \

Типичными для такого рода переживаний являются необычные ощущения, сопровождающие зубную анестезию. Анестезированный участок (то есть задняя стенка горла, губа, внутренняя сторона щеки, твердое небо) воспринимаются как увеличившееся в размере и, к тому же, чужеродное тело. Эти непривычные ощущения, родственные парестезии, заставляют нас осознавать перцептивный процесс через его дисфункцию. Когда носоглотка, небо и губы немеют, мы ощупываем их языком или пальцем; в этом процессе осязания, происходящем в не подвергшемся анестезии органе, не узнаются знакомые анатомические очертания губ или неба. Это происходит потому, что прикосновение к губам и т.д. запечатлелось в наших мнемических следах как комбинированное переживание сенсорных процессов одновременно в пальце и в губе. Если губа подвергнется анестезии, один из элементов ощущения, тот, который должен возникнуть в зоне губ, будет искажен или вообще отсутствовать.

Я полагаю, что эксперименты фон Хольста и Миттелыптедта (1950), изучавших принципы обратной афферентации, служат блестящей иллюстрацией психической репрезентации перцептивных процессов.

Эти рассуждения предполагают, что следы памяти, по крайней мере, те, что относятся к телесным перцепциям, откладываются в виде конфигураций со свойствами гештальта. Следует помнить, что в гештальтпсихологии такими качествами наделяется не только визуальный гештальт — гештальтпсихологи отмечают, что такими же свойствами может обладать, например, мелодия.

Если это предположение (которое я выдвинул тридцать лет назад в отношении свободных ассоциаций в психоанализе) верно, то воспоминание о перцепте становится сознательным только в том случае, когда происходит смыкание. Если из-за повреждения достаточно большой части гештальта смыкание оказывается невозможным, как это имеет место в случае анестезии, узнавание не происходит. Вместо него откладывается новый след памяти о прежде неизвестном ощущении.

Этот процесс имеет очевидную параллель в психоаналитических свободных ассоциациях. Воспоминания пациента остаются бессмысленными до тех пор, пока аналитическая реконструкция или интерпретация не восстановят недостающую часть гештальта. Любому аналитику знакомы внезапный инсайт и узнавание, которыми сопровождается подобная интерпретация. Естественно, что затем пациент перестает удивляться открытию: реконструированный гештальт на самом деле присутствовал всегда в качестве бессознательной, но действенной части его психологической субстанции. Интерпретация возвращает отсутствовавшую деталь на ее законное место, и кажется, будто она никогда и не отсутствовала. До реинтеграции эта деталь осуществляла свое влияние вне поля зрения и контроля сознательного Я, подчиняясь лишь принципу удовольствия-неудовольствия. Вернувшись в архив сознательных воспоминаний, отныне она подчиняется регулированию со стороны Я и принципа реальности. Эта гипотеза, хотя терапевтический процесс отнюдь ею не исчерпывается, кажется мне надежным объяснением эффективности эмоционально верной аналитической интерпретации.

Более того, гипотеза о наличии у следов памяти (в том числе и у свободных ассоциаций) качеств гештальта и о необходимости смыкания для того, чтобы они стали осознанными, вновь возвращает нас к давно высказанному Фрейдом предположению, что различные регистрации одного и того же содержания размещаются в различных областях психики (Freud, 1915a). Фрейд позднее отказался от этой гипотезы в пользу динамической системы гиперкатексиса и презентации предмета. Но, как и многие другие наполовину отвергнутые гипотезы Фрейда, эта версия, если подойти к ней с новых позиций, на мой взгляд, также может оказаться не только допустимой, но и плодотворной для понимания перцепции, памяти, процесса мышления и терапевтического воздействия.

Это новое видение отчасти проистекает из феномена Исаковера. Ощущения, о которых сообщают его пациенты, имеют много общего с теми, которые возникают при анестезии челюсти. Но если мы не прибегаем к анестезии, то каким образом можно объяснить исчезновение части содержащегося в памяти гештальта при засыпании? В работе о засыпании и пробуждении (Spitz, 1936b) я выдвинул предположение, что в процессе засыпания происходит постепенное прекращение катексис периферии и периферических органов чувств. В этой работе я использовал гидростатическую модель, чтобы объяснить процессы, происходящие при снижении общего уровня заряда влечений. Определенные секторы сенсорного аппарата остаются катектированными, поскольку уровень нагрузки
влечения все еще достаточно высок, чтобы произошел катексис, другие к этому времени уже утратили свой катексис, они, словно островки суши, выступают из-под отступающего прилива влечения. Таким образом, пока определенные секторы сенсориума, такие, как зрение или обоняние, уже утратили свою чувствительность, другие некоторое время еще продолжают функционировать. Более того, они могут передавать ощущения различного характера и реагировать более интенсивно (то есть на более слабые стимулы), чем во время бодрствования; в этих по-прежнему функционирующих сенсорных секторах, по-видимому, происходит и количественное, и качественное изменение чувствительности. Я буду и далее использовать эту гипотезу для объяснения повышенной чувствительности в определенных сферах сенсорной перцепции; например, это весьма характерно для стадии возбуждения при общей анестезии. В качестве таких секторов в свое время я уже упоминал восприятие боли и слуховую перцепцию. Можно подумать и о том, не относятся ли эти области к более примитивным, более архаичным сенсорным модальностям, которые в ходе этого регрессивного отступления катексиса оказываются покинутыми в последнюю очередь.

Ну ясно добавить, что это обсуждение репрезентации перцептивного процесса в стадии засыпания не относится к работе Зильберера (1911) о символической репрезентации; он постулировал, что символическое представление психических процессов часто формирует явное содержание гипнагогических и гипнопомпических галлюцинаций. Символическая репрезентация не играет никакой роли в феномене Исаковера; она состоит из следов ощущений, перезкиваемых в процессе кормления. Само по себе ощущение в сыром виде повторяется без какого-либо вмешательства со стороны психической цензуры, которая должна отредактировать его и привести к вторичной переработке, приспосабливая к требованиям ясности и логики и, в конечном счете, к принципу реальности. В «экране сна» Левина такие усилия становятся заметными, когда зрительное переживание переводится в нечто «имеющее смысл».

Мои наблюдения за развитием младенца приводят к изменению гипотез Исаковера и Левина. Они пришли к своим предположениям путем экстраполяции данных, полученных при анализе сновидений взрослых и гипнагогических, то есть предшествующих сну, ощущений. По моему мнению, эти экстраполяции и сделанные выводы верны, за исключением выводов о степени регрессии, на которую указывают эти явления. И Левин, и Исаковер основывали свои суждения на гипотезе Фрейда, что первым в жизни объектом является грудь. Они заключили, что на регрессию к груди во сне указывает содержание сновидения. Вообще говоря, сновидение имеет зрительное содержание, и примеры Левина, за исключением бессодержательного сновидения, относятся именно к нему. Прямое наблюдение, однако, показывает, что первым в жизни структурированным визуальным перцептом, выкристаллизованным из «разного рода световых пятен — без какой-либо формы или протяженности» (von Senden, 1932), является человеческое лицо.

Как уже отмечалось, до трех месяцев жизни (и дольше) грудной младенец смотрит не на грудь, а на лицо матери. Это — факт наблюдения. Он не смотрит на грудь, когда мать приближается к нему, он смотрит на ее лицо; он продолжает смотреть на ее лицо, когда держит ее сосок в своем рту и манипулирует ее грудью. От момента, когда мать входит в комнату, и до конца кормления он смотрит на лицо своей матери.

Соответственно, я бы изменил также гипотезу Исаковера следующим образом: с визуальной точки зрения феномен Исаковера репрезентирует не приближающуюся грудь, а, скорее, визуально воспринимаемое человеческое лицо. Тактильные явления, о которых говорит Исаковер, — рот, ощущающий нечто, что ощущается также на поверхности тела и чем молено манипулировать с помощью пальцев, соотносится с переживанием младенца тактильного контакта с грудью, ртом, оральной полостью, рукой и поверхностью кожи. Феномен Исаковера следует рассматривать как тотальное переживание, как синестезию нескольких органов чувств.

Таким образом, оральная полость представляет собой колыбель восприятия. Сохраняющиеся в неизменном виде следы памяти этих восприятий составляют сущность и основную часть феномена Исаковера. Измененные и расширенные, они будут также задействованы в опосредствовании следов памяти, которые позже станут шаблоном экрана сна по Левину. В экране сна мы имеем дело с амблиопическим восприятием младенцем лица; в феномене Исаковера — с синестетическим восприятием младенца контакта в оральной полости, руки и кожи.

Если феномен Исаковера представляет собой реактивацию записи восприятия младенцем контакта, то экран сна пробуждает раннюю дистантную перцепцию.