Метафизическое сумасшествие. Глава 9. Тишина
Проходя мимо одного дома, Дитрих услышал знакомую мелодию, названия которой он уже не помнил, но мог без особого труда воспроизвести в голове ее простенький ритм. Музыка, доносившаяся, по всей видимости, из открытого окна, странным образом не могла нарушить тишины, в плену у которой находился Дитрих. Унылый напев напомнил ему картину из его прошлого. Существует мнение, что около трети времени, отпущенного человеку, он проводит во сне. Дитриху же казалось, что добрая половина его жизни и есть сон, точнее, балансирование в пограничной зоне между ним и явью. Другая половина его прошлой жизни, закончившейся нынче ночью – воспоминания, мучившие его теперь с возрастающей настойчивостью, с болезненной привязанностью, отчего Дитриху казалось, что они возникают не по велению его собственной воли, а появляются исподволь и живут жизнью своего произвола.
Любая привязанность отдаляет нас от свободы и зачастую от самодостаточности, подобно тому, как каждый новый грех отделяет от Бога. Крайняя степень привязанности – привычка, могущая подчинить себе значительную часть нашей свободы. Привязанность человека к предметам, людям, даже чувствам позволяет назвать последних «буйками», крайне необходимыми человеку, ибо они дают стабильность и помогают не сбиться с пути.
Возможно, если бы «первая» жизнь Дитриха не была столь безоблачна, он думал бы о ней с мыслью об избавлении от худшего. Но это не так, так никогда не было. Слишком многого, что было ему привычно, лишился он по собственной воле. Уязвимость и слабость свою он понимал в привязанности к безвозвратно утраченной жизни, напоминающей о себе обрывками этой бывшей реальности в его воспоминаниях, к которым он (о несчастный!) начал привыкать.
Кадр из прошлого. Раннее утро, как сейчас. Легкий туман. Дитрих вспоминал без особого труда этот день. Перед ним такая же дорога, окаймленная с двух сторон полями незрелой пшеницы. Сквозь пелену пробиваются красные лучи и, разбрасываясь, преломляясь в туманных брызгах, оседают на склоне высокого зеленого холма за его спиной. Впереди он видит фигуры двух его старых и безвозвратно потерянных друзей: Герберта и Берген. Дитрих идет, отставая от них, но ровно настолько, на сколько ограничивается это расстояние хорошей видимостью. Дымка скоро начинает рассеиваться. «Кажется, - вспоминает Дитрих, - мы должны были куда-то ехать в тот день. Недалеко. Миль за тридцать». Вокруг – поля и редкие посадки деревьев, все больше елок, окруженных таким же редким лиственным лесом. Воспоминание рассеивается. Возникает другое. Дитрих и Берген идут через луг. Летом дни длиннее, и они не спешат. Солнце должно скоро скрыться за холмом на западе. Вокруг – поля скошенной травы. Солнечный диск опускается быстро – темнеет незаметно. Дитрих знает, что через день ему нужно уезжать обратно в город и оттого только на него накатывается тоска, пробужденная осознанием скоротечности счастья – этого вечернего блаженства. Воздух, прогретый дневной жарой не остывает. На темно-голубом небе можно увидеть очертания белого месяца, норовившего скрыться за синими облаками, гонимыми ночным ветром с востока. Жизнь в поселке постепенно угасает, но лишь ради того, чтобы доброй половине жителей предаться прогулке, спасающей от безделья и однообразия провинциального быта. Дитрих и Берген пересекают первое поле, проселочную дорогу, проходят меж сосен, посаженных двумя длинными рядами; идут вновь по пшеничному полю, сворачивают направо и останавливаются. Начинает темнеть. Медленно, неотступно надвигается темный покров. Они возвращаются. Берген молодая писательница, не слишком талантливая, если судить по мнению тех, кто именует себя высокопарным словом «литературовед». Знатное происхождение не спасало ее – при дворе не нуждались в писателях, заведомо «преподносящих светскую власть в дурном свете». Дитрих же, следуя своему вкусу, мог отрекомендовать Берген как человека, недостаточно образованного для того, что бы иметь возможность писать о том, что творилось вокруг. Он, истинный скептик, обещал поручить это дело своему знакомому, сведущему в литературе человеку, не даром тот был придворным критиком. Многословность, как отличительная черта некоторых женщин, говоривших о том, что их увлекает, не мешала Дитриху, человеку, склонному к «скупому» красноречию. Понемногу воздух становился холодным, подул ветер. Они подходили к домам. Придя в свою комнату, Дитрих оказался в знакомой атмосфере. Умиротворенное дневное настроение рассеялось и сменилось тоскливым ожиданием отъезда. Противнейшее ощущение воистину заставляло чувствовать себя ничтожеством, тварью, не способной радоваться мимолетному счастью. Рано поутру он уехал. Город встречал его проливным дождем. По пути он забежал в таверну, потом в канцелярию и домой добрался только к полудню.