Метафизическое сумасшествие. Глава 9. Тишина
Дитрих не помнил, как долго пролежал в оцепенении. Временами он слышал осуждающие его голоса с тем же доступным рвением и прилежанием, точно выполняя какое-то поручение или обязанность, вслушивался он в их пустое эхо вокруг. То был его собственный голос – он сам говорил с собой, не замечая этого. Дитрих не понимал ни единого слова, что произносил, словно не был больше единым целым, еще сходя с ума от разочарования. О, как оно было жестоко! Оно – смертный грех, в котором нужно признаться. И он был смертельно болен разочарованием, не умея найти выхода, пробираясь вглубь, дабы обрести в надежде свет, запрещенный ему. Дитрих чувствовал невидимое присутствие, постоянно окружавшее его. Люди безрассудно мнят себе, что именно свет должен вывести их, непременно вывести оттуда, где они сейчас обитают – из разорения и упадка. Но Дитрих не знал теперь, что более страшно. Этот ли всевидящий, привыкший к собственному существованию свет, или тьма, скрывающая все то, что свет показать не в состоянии. Иначе бы предметы могли изменяться. Есть барьер как между тьмой и светом – между сумасшествием и принятой нормой. Слепой сторож сей стены – человеческое безразличие. За свое недолгое существование, Дитрих, казалось, прожил несколько жизней, известным образом объединенных одной целью. Сколькими методами мог он ее достичь? По его разумению было лишь два метода, и он не знал, существует ли больше. Но не каждый шаг его был верным, не каждая радость приносила облегчение, не каждая боль была заслужена, не всякое наказание своевременно, а решение оправдано. Страшный грех, что может постигнуть человека, совершается против самого себя. О, как немилосердно разочарование, изничтоженное предвкушение скорого обладания целью. Сейчас Дитрих мог лишиться немногого, бывшего пару минут назад всей его жизнью и ставшего бесполезным излишеством. Нужно только немедленно сопротивляться, до тех пор, на сколько хватит сил. Краски, в которых смешивались стены в спальне, мебель, портьеры, постепенно светлели.
И вот его чувства снова были живы, когда он пережил радость, боль, удовольствие, счастье, страдание и даже мимолетное сладостное сумасшествие. Этой ночью, опьянев, как от наркотика, Дитрих видел себя во сне, будто душа его наблюдала со стороны за недвижным, лежащим на белой кровати телом. Он не знал, было ли это видение сном, или самой смертью, ибо порой их трудно различить. Глаза его были приоткрыты, виден голубой ободок и узкий черный краешек зрачка. Вокруг ширятся молочно-зеленоватого цвета стены с рельефным узором. Внизу – белый пол и в противоположной плоскости – такой же потолок. Все вокруг снежно-бархатистое, будто мягкое. Одна рука Дитриха безжизненно свисает с края высокой постели. В воздухе, наполняющем его легкие, стоит мутноватая дымка. Единственное окно загорожено бордовыми шторами, сквозь которые не проходит ни малейший лучик света. Скорее всего, было утро или день. В этом зале он один. Холод пробирается через тонкую одежду, и проснуться нет сил.
В эту ночь Дитрих попрощался сам с собой и не потому, что чувствовал приближение скорой перемены. Он лишь захватил память о собственном имени. Он был теперь безлик, неузнаваем и совершенно одинок. Слышались звуки симфонического оркестра, чьи богатые аккорды повествовали о балладе про die Ruhe, die Stille и Angst.* и Дитриху было холодно. Прозрачные бронхи становятся бестелесными, воздушными, и он не чувствует своего дыхания, не слышит замеревшего сердца. Его опущенная рука находит опору – что-то мягкое и кружевное. Его рубашка с широкими шелковыми рукавами сливается с легкой белизной простыни. Он хочет открыть глаза, поднять, наконец, одеревеневшие веки и начинает плакать от бессилия. А душа наверху смеется оттого, что ему плохо. Дитриху становится страшно. Но какое же это блаженство – отсутствие мыслей, тягостных желаний, как приятен этот беспамятный взгляд на себя.
Сколько лет он смотрел на мир открытыми глазами! Теперь мир смотрит на него и ухмыляется, на него, очистившегося во сне от скверны и черни и от не благодушия мыслей. Мечтал ли он когда-либо, даже в самых смелых мечтах о том, чтобы подняться до пика человеческого ужаса и умиротворения!? И Дитрих мысленно то ли во сне, то ли уже наяву обращается к Эль, говоря как в предпоследнем послании: «Теперь привяжи меня за шею и медленно, очень медленно потяни за удавку, пока мой взгляд не перестанет метаться и остекленеет в аффекте твоего всесилия, пока обрамленная веревкой шея не превратится в холодный мостик, соединяющий разум, мой разум, что погубил тебя с моим сердцем, что бесконечно добро к тебе. Ничто так не возбуждает интерес, моя Эль, как игра, затеянная на гране между жизнью и смертью. Тонкая борозда, словно хрупкий молодой лед на зубах, на лице, волосах, под ногами станет мне опорой. Может ли что-то сравниться со страшным грехом кощунства, как не бездеятельное участие тебя в моей смерти. Лучше бы ты убила меня, Эль. Хотя, нет, нет, что я говорю! О безумный! Ты не достойна таких мук и не можешь согрешить! Тебя бы ослепила твоя собственная жалость ко мне. Нет, не надо тебе такой судьбы!»
* покой, тишину и страх (нем.)