Метафизическое сумасшествие. Глава 3. Школа богословия и философские дискуссии.
12
В больнице он умудрился заразиться чахоткой, свирепствовавшей в округе, и всю дальнейшую жизнь принимал кучу порошков. Как следствие, его дурное зрение еще ухудшилось, и он не мог посвящать достаточное время наукам, которых, надо сказать и без того не слишком жаловал. В беседах он не был надоедлив, поскольку обладал гибким умом, способным поворачиваться к человеку всегда своей новой гранью. Быть может, поэтому Дитрих признавал Пауля великолепным, но, как это часто бывает, непризнанным актером, мастером перевоплощений, ибо ремесло его работало на хозяина. Он, часто, дивясь тембру голоса Пауля, подшучивал над ним, говоря, что ему не мешало бы бросить все и уйти в музыку, ибо звучание лютен и флейт сделало бы его монологи настоящей серенадой. Он не потерял своего, пожалуй, основного качества – беспримерного жизнелюбия.
К тому же Пауль был свободен в познании, если вообще можно провести параллель сравнения между мыслями двух людей, находящихся на одном социальном уровне, почти в одном возрасте, и имеющих общие интересы. Ум Пауля сочетался не с педантичностью, а с какой-то прозорливостью и неприкрытым любопытством, которого он не чурался. Последнее, очевидно, было его движущей силой. К тому же он не пытался создавать чего-то «фундаментального», к коему стремятся многие философы теоретики, практики, драматурги, писатели и все творческие люди. Пауль рисковал нахватать уйму заблуждений, внемля всему, что попадалось на его пути, на его Дороге. С другой стороны, он умел анализировать и, впитывая знание, как губка, собирал лишь необходимое. Если Дитрих шел по одному путь, видя впереди единственную важную для него цель и стремясь к ней, то Пауль распускал свое сознание по разным дорогам, подвергаясь все же риску впасть в состояние некой чувственной зависимости от того или иного проявления человеческой жизни, ведомый своей страстью познания и не ставя ни одной формальной цели. Он бродил по свету так, как это делают естествоиспытатели, не зная, где искать, он пробовал многие возможности и не ставил себе в укор следование какому-либо греху, считая, что, только хорошо покопавшись в куче хлама, можно найти действительно ценную вещь. Однажды Пауль спросил Дитриха о вере.
Что значит для меня вера? – ответил тот. - Вот она: ее можно прочесть, ощутить, пережить, проникнуться ее духом, проникнуться той торжественной и немного обязывающей атмосферой великого таинства жизни. Пауль, ты знаешь, что для некоторых людей само понятие веры так и остается до конца неразгаданным, порой она сводится к выполнению обязанностей верующего. Но ты же чувствуешь, что это не так?
Да, это – не обязанность. Не в этом смысл Священного Предания, - отвечал Пауль.
Познать веру казалось мне величайшим благом, что позволит мне сказать: «Вот моя жизнь – моя дорога. Я пришел». В начале пути я видел в религии закрытую книгу. Она содержательна, написана на моем родном языке, понятна мне, но, увы, не доступна для прочтения. То, что я познал, оказалось только касанием ее обложки. Я искал ответы, как большинство людей ищут их в книгах, которые читают. Я знаю одного человека, разуверившегося в религии. «Религия, идеология, - говорил он, - все это только слова, пустая болтовня. Кто докажет из ныне молящихся праведников существование Бога, или покажет мне бесспорные аргументы? Вдруг мы все заблуждаемся, полагая, что нам надо жить в смирении и благочестии, дабы унаследовать райскую жизнь. Если эти бредни недоказуемы, то не глупо ли верить в них, следует ли обрекать себя на жизнь в служении несуществующему Богу?»
И что же ты ему ответил, Дитрих? – спросил Пауль, сам желающий найти ответ в конце книги.
А как ты думаешь? Он боялся заблуждений – его личное дело. Он не знал истин Писания – тоже его проблема. Но то, что он хотел научиться верить – это его ошибка. Ибо не понимал, что веру можно обрести внутри себя только собственным усердием и желанием с милостью Божьей. Как я мог показать ему то, во что он уже заранее отказывался верить? Человек должен сам подойти к вере. Принуждать я его не мог – это не принесло бы никакого результата. Он просто не был заинтересован, не хотел хотя бы прикоснуться к религии. Я не богослов и я был бессилен.
***
Между тем Дитрих уже догонял Фитцеля. Он проследовал мимо торговой площади, как всегда многолюдной в это время суток, и свернул в знакомый переулок, который должен был вывести его к площади перед церковью, являвшейся настоящим готическим архитектурным памятником. По восточному фасаду она имела один портал. Выше, по обе стороны от него располагались высокие парные окна со стрельчатыми арками. Перед церковью, на паперти, собрались молящиеся, и Дитрих мог слышать доносившиеся с западной стороны голоса и колокольный звон. Издалека он завидел отца Акселя, медленным шагом направлявшегося к своему прибежищу в сопровождении двух монахов клюнийского ордена. Дитрих пошел за ними и, улучив удобный момент, когда Фитцель оглянулся, окликнул его.
Хвала Иисусу Христу, - ответил Фитцель на неожиданное приветствие.
Дитрих представился.
Господин Акерманн? – будто переспросил Фитцель. – Вы были сегодня утром на моей лекции. Вы, если не ошибаюсь, задали вопрос о нравственности.
Монахи, ставшие поодаль, о чем-то перешептывались.
Да, совершенно так. Я, право, показал себя с дурной стороны, Ваше благословение.
Я могу быть вам чем-то полезен, сын мой?
Да, свет слова нашего просветителя и духовного наставника отца Рея Флоренского привел меня сюда к вам, дабы просить совета и получить наказ к действию…
В таком случае могу предположить, что вы намерены изучать далее нравственное богословие.
Совершенно так.
В таком случае, господин Акерманн, я спрошу вас, а вы ответите.
О, я был бы очень счастлив, если вы позволили бы просить о том, что бы вы меня испытали, Ваше благословение, - ответил Дитрих.
Ну что ж, почтенный господин Акерманн… Какие вы можете привести свидетельства Священного Писания о безгрешности Спасителя?
Дитрих не ожидал подобного вопроса и на секунду задумался, что заставило его перебрать чуть ли не все, чему он был научен за прежние годы. Обладая дурной памятью, он решил не цитировать, а изложить суть вопроса и подкрепить его некоторыми выдержками из Писания.
Известно, - начал он, - что грех есть непослушание воле Божией, а поскольку именно в Нем разрешены все противоречия этого мира, то и излишне говорить о возможности нарушения Им Своей всеблагой воли.
Фитцель тут же задал встречный вопрос, видимо предчувствуя, что Дитрих будет рассказывать ему лекционный курс богословия по данному вопросу.
Но после Боговоплощения встает вопрос: насколько Господь Иисус Христос владел своей человеческой природой, насколько во Христе воля человеческая подчинена воле Божией.
Если следовать догматам христологии*, на протяжении всей земной жизни Господь подвергался внешним искушениям и преодолевал их, тем самым являя полное подчинение Своей человеческой воли - воле Божией. Ближайший ученик Иисуса Петр говорит о Господе так: «Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его». Христос, по словам уже апостола Петра, - «чистый агнец» и только таковой может искупить Собой же грехи человечества. Безгрешность Его так же признают и люди, не знавшие Его близко. Например, Пилат называет Его «Праведником», прозревший в конце концов Иуда Искариотский признает свой грех и невинность Христа.
Что ж, - как всегда коротко, тихим голосом ответил Фитцель, - я думаю, что вы многого добьетесь. Да, из вас определенно выйдет толк. Встретимся послезавтра.
Благодарю вас, Ваше благословение!
Фитцель пошел к площади, а Дитрих решил отправиться в канцелярию. День только начинался, но он чувствовал странную усталость. Сегодня утром он проснулся и, едва открыв глаза, почувствовал неясное волнение, усиливающееся, наступавшее слишком быстро, чтобы можно было с ним справиться. «Что есть настоящее? – думал Дитрих. – Во времени это всего лишь точка, могущая вместить в себя весь трагизм и всю реальность бытия». Стараясь выделить границы настоящего, он понимал, что оно чересчур мимолетно, что иной раз может уложиться в доли секунды, за которые в мозгу рождается всего одна только мысль, делающая настоящее настоящим. Одна мысль осознания себя в реальности делает настоящее. «Так что же, спрашивал он себя, - вся история – это череда событий из прошлого и будущего?». Голова его болела, и все тело, каждый орган, ощущали мелкую тряску дрожи. Свою тревогу Дитрих мог выдать только перед самим собой.