Метафизическое сумасшествие. Глава 3. Школа богословия и философские дискуссии.
10
воздействуем на окружающее нас бытие. Жизнь включает и изменяет суть существования. Природа их одна.
А как тогда определить «жизнь» мертвого тела?
Оно – уже не человек. Душа человеческая продолжает жить, а тело принимает только качества себя как материи, - тихим голосом продолжал Дитрих.
Ты говоришь о жизни несколько, ну, скажем поэтично. Твое понятие жизни недоступно, – возражал Пауль.
Оно не доступно через эмпирию*, но доступно, как предмет разума.
Но это парадокс! Чувства нельзя отождествлять с разумом – это ясно каждому. К тому же Разум человеческий не суть Разумение божественное. В большей степени ты рационалист, нежели теолог.
Они – единое целое, хотя нередко противопоставляются друг другу, как все противоположное. Я бы не стал этого делать. Это так же глупо, как пытаться сравнить зло с добром. Стремление все и вся разделить присуща только слепцам, которые не могут увидеть оттенка цвета, которые говорят только о черном и белом. Разум контролирует чувства, но и они могут возобладать над разумом. Я взял лишь частичное качество чувств, показав, что они могут служить разуму как инструмент познания. Воспринимаемый чувственно, душевно, опыт тесно взаимодействует с разумом, вооруженным логикой. В итоге мы обречены прийти к знанию, полученному благодаря синтезу между чувственной эмпирией и разумным выводом. И это естественно.
Значит, - не унимался Пауль, - наши чувства необъективны?
Чувство слепо без разума.
А разум в свою очередь чересчур логичен, чтобы претендовать на божественную правду.
Да, но разум сам позволяет чувствам брать верх. Это «слабость» разума. Чувства сами по себе не могут руководить разумом, ибо не имеют воли, а разум способен ослаблять свои «репрессивные меры» и позволять возобладать чувствам. Сами по себе чувства не имели бы смысла, если бы не осознавались разумом. Если бы не осознавался результат и процесс, само их присутствие.
Дитрих приостановился.
Скажи мне тогда, как могут осознаваться чувства, если они, насколько мне известно, находятся в сфере того, что не осознано?
Итак… Осознается не столько качественное содержание чувства, сколько его наличие. Мы можем не осознавать сам «механизм» их возникновения. Я бы сказал, что чувства рождаются за пределами сознания, но осознаются уже после определения их наличествования. Я не смею строить какую-то единую универсальную систему философии, поскольку это невозможно, хотя бы в силу индивидуальности каждого из нас.
Дитрих, получается, что-то, к чему мы пришли, поддавшись чувствам, не так далеко отстоит от разума?
Да, именно так я думаю.
Пауль вновь перевел взгляд на стоявшего поодаль Клауса, а Дитрих решил отойти от обсуждения запутанной проблемы и спросил:
Так как она называется?
Кто? – не понял Пауль.
Пьеса.
«Неожиданное дознание». Ну что, господа, - сказал Пауль, будучи не совсем в трезвом рассудке, - будем веселиться! Кстати, Дитрих, ты принес мне обещанную «Оду»?
Да, сейчас отдам ее.
Дитрих вынул свиток, торчавший у него все это время из кармана, и протянул Паулю.
Хм… как здесь мелко написано! – ответил тот, щурясь и продолжая разворачивать свиток, испещренный изысканным каллиграфическим почерком. – Что ж, я буду читать ее прямо сейчас!
Не стоит, - попытался его остановить Дитрих, - расскажи лучше о мастерстве повествования, ведь ты только что критиковал отца Акселя…
Пауль был навеселе и оказался готовым говорить часами.
Талант есть не в многословии и не в краткости, - начал с гордым видом оратор, - и даже не в стиле повествования или рассуждения и не в том, что и как будет воспринято из ваших слов слушателем. Он заключен не в толковании, а в подталкивании к размышлению. Многословие, краткость, содержательность, смысл не отражают ровным счетом ничего из того, что может содержаться полезного в беседе или очерке. Также, я считаю, этого не отражает ни единое тщательно подобранное вами слово, ибо нужен редкий слушатель, внемлющий вашей речи так, что в первую очередь он задумывается не о том, что услышал, а о том, что не было вами сказано. Расскажи же то, что хотел спрятать и зашифровать в своих словесных оборотах, тогда тебя перестанут слушать. Если же ты акцентируешь внимание аудитории на сложности восприятия, твоя лекция так же обречена на существование не дольше получаса. Что же остается, при всем притом, что не указано и половины возможных решений? Золотая середина? Заставьте слушателя отказаться от своей роли, заставьте его не слушать, не понимать, а мыслить. В этом будет состоять твое торжество как рассказчика, - Пауль замолчал.
Так разве же отец Аксель не призывал и не призывает ли всегда к тому, чтобы его слушатели понимали? – возражал Дитрих.
Богослов не может заставлять думать. Его дело – читать проповедь. Он рассказывает нам догматы, а здесь не стоит понимать, нужно принять все, как есть.
Отец Аксель не заставляет никого учить Ветхий завет.
А догмат нужно принять, но смысл его един.
Да, но этот смысл призывает к благочестию.
Но это же его долг! Это долг священнослужителя, - Дитрих еще пытался вразумить несговорчивого Пауля.
Именно! Поэтому то отец Аксель и не может отойти от того, что написано в Библии, будь его речи правдой или полнейшим бредом!
Прекрати, что за чушь! Ты пьян!
Пауль кашлянул и крикнул, намерившемуся уйти Дитриху:
А сейчас я буду читать! Можешь идти и слушать этот бред! А я буду мыслить! Буду мыслить!
Он оправил одежду и, прислонившись к стволу дерева, хотел начать, но Дитрих прервал его, что-то шепнув на ухо. Оратор только отмахнулся и, вторично кашлянув, набрав в легкие воздуха, точно приготовился произнести все на одном дыхании, провозгласил:
«Ода Радости или Двадцать один предлог для того, чтобы предаться разгильдяйству». Ха-ха! Да за это фельдфебель подвесил бы тебя вверх ногами!