Новая деонтология. Глава 3. Инсценировка разумности

забывший о нем, воздержался  от того, чтобы выказывать недовольство по поводу его немотивированного опоздания.

Привлекательная внешность Акерманна, так легко расположившая к себе Иветту, теперь обречена была соперничать с аристократичными манерами и тонкой обходительностью Фитцеля. Младшая сестра, следуя собственным интересам в области апологетики, не могла не обойти пристальным вниманием личность священника. Иветта, далекая от «тиранящих уз религии», как она отзывалась об идеалах всякого вероучения, напрасно пыталась «приучить сестру к светской жизни за границей и очаровать веяниями новых идей». По прошествии двух часов разговор перешел на животрепещущую для Иветты тему. Господин Штернхаген и Пауль с удовольствием поддержали ее.

-           Мелкие буржуа, что они могут? Ни одно княжество не удовлетворено положением вещей, но спросите любого на улице: ремесленника, крестьянина, мальчишку-подмастерье – хотят ли они неожиданных преобразований? И вы услышите их ответ… Они скажут вам, что боятся, будущее их пугает.

«Пугает будущее», - повторил про себя Дитрих слова Рихарда, а потом произнес их вслух.

-          Да, господин Акерманн, вот именно.

Иветта хотела возразить, но промолчала. Дитрих последовал ее примеру. Ему не было нужды бояться революций, он не думал о том, сколько простоит еще «железный» феодализм и возобладают ли идеи великих французов* над скованными страхом и нерешительностью умами курфюрстов. Его заботила темнота внутренняя, ибо жизнь коротка. Если он и боялся будущего, то не потому, что язвительные пасквили находят своих жертв в лицах консерваторов-аристократов и церковных сановников, но скорее ожидая чего-то ужасного, что должно сгубить его собственный мир – оплот поистине мучительных усилий ослабленной воли. Разрушение донимало душу Акерманна и еще тысяч людей, уставших от тирании мещанства и произвола князей; разрушение, от которого невозможно было отмахнуться рукой, и которое неотвязно следовало за каждым, кто испытывал страдания, вынужденно терпя безумие правителей. Но могло ли оно сравниться с его сумасшествием? Политика оказывалась стоящей выше его понимания, и он только с удивлением смотрел в лицо Рихарду, не без эмоций рассуждавшего о чем-то сложном и недосягаемом.

-          Заблуждения… совсем не страшно. Я имею в виду, говорю о неопасных заблуждениях. Они только на вид такие, а потом, если раскрывается противостоящая им истина, если она особенно прекрасна, настолько прекрасна, что мы в нее влюбляемся, то нам становится страшно оттого, что мы могли бы ее совсем не познать, - наконец, проговорил Дитрих.

-          Что вы хотите сказать? – спросил Рихард и тут же сам ответил на этот вопрос. – Что действия все же лучше сидения на стуле.

-          Но, господин Штернхаген, не все так безнадежно, согласитесь, - сказал свое слово Пауль, за три года не потерявший пристрастия к диспутам. – Есть же люди и у нас, не боящиеся обличать.

-          Вы правы, господин Габен. Но может быть им стоит стать умнее? К чему детские пылкие воззвания? Не лучше ли заменить их рассудительной сдержанностью?

-          Рассудительной сдержанностью, - чуть слышно повторил Акерманн, смотря на свою руку, лежащую на столе.

Рихард закурил.

-          Что вы сказали? – спросил он, но, как и минутой ранее, не желая дожидаться ответа, продолжил: – Криками и угрозами ничего не добиться. Чем громче мы кричим, тем хуже нас слышно. Лучше говорить шепотом, тогда кто-нибудь да прислушается.

-          Вы предлагаете компромисс?

-          Нет, но это стремление избавиться от гнусных, недостойных пережитков прошлых лет…

-          Годы и годы пройдут.

Рихард посмотрел на Дитриха, сидевшего, склонив голову, и закончил:

-          Прошлых эпох… Стремления утвердить новый и истинный порядок, питаясь всего лишь страстью, яркостью эмоций – не слишком ли это опасно?

-          И наивно! Вы полагаете, что открытое противостояние – ребячество?

-          Глупость и ребячество – это выкрикивать на улицах обвинения в адрес короля и требовать тех свобод, о существовании которых никто из курфюрстов ведать не ведает. Ведь так? – Рихард взглянул на Иветту.

Она состроила недовольную гримасу и произнесла:

-          Вы же знаете, что я думаю.

-          Не лучше ли следовать своим путем? – вмешался Фитцель.

-          А какой наш путь? – спросил Штернхаген. – Мы проповедуем о Разуме, но разумны ли сами? Мы желаем, чтобы люди прониклись духом, которым сами дышим, но разве пойдут они за лжецами и прихвостнями, за безмозглыми школярами, возомнившими себя творцами истории?! Не меньше! Но вы правы, не многие способны заявить о новых свободах открыто. И, верьте мне, их время еще не пришло…

-          Пусть обо всем рассудит время, - подытожил Пауль.

-          Порой это единственный выход.

Габен сидел, как на иголках, наблюдая за Дитрихом, и его напряжение спало немного лишь к тому времени, когда он понял, что Акерманн, пивший вино стакан за стаканом, уже в силу одного этого перестал рассуждать здраво. «О чем они спорят? – думал Дитрих, слушая патетичную речь Штернхагена – он спрашивал себя и, не разумея вопроса, отвечал на него, все так же, не понимая ответа: – Неужели им не страшно? Не страшно такое одиночество, на которое они обрекают… обрекают себя, одурманенные идеей. Сильны, они сильны до тех пор, пока эта идея… чувствуя, что эта идея проникла в их кровь. Оборвите эту нить, и они погибнут». Он слышал, как несколько людей говорили о свободе, идеалах какой-то новой эпохи, пренебрегая опасностью, не боясь стать одинокими, оторванными от массы других людей. А ведь они нужны им. Гонимые, предаваемые на поругание – Акерманн не понимал их. Они сильны своей идеей, и не дай Господь им разувериться в ней. Миражу лучше оставаться миражом, а прозревшему не терять зрения вновь, и пусть не исчезнет с годами их недосягаемая цель. Дитрих познал Одиночество совершенно. Он тоже когда-то был наивен и прост, тяготея к уединению, но эта царица его больной аскезы сбросила притягательную маску и превратилась во властительницу его жизни. И сейчас, слушая Штернхагена, Акерманн хотел предостеречь его. И даже Элеонорой, его Эль, овладела эта идея! Он поднял глаза, не прислушиваясь к разговору, и посмотрел на Акселя. Тот выглядел уставшим и измотанным. Отмечая его болезненный вид, Дитрих подумал: «Нет, он достиг совершенства, а совершенство не может умереть».

Между тем Рихард и Пауль, поняв, что спор пришел к своему логичному завершению и совершенно исчерпан, вышли на улицу, с тем, чтобы занять свой ум иными проблемами.

Подписка на рассылку