Новая деонтология. Глава 1. Человек с четырьмя жизнями

удовлетворявшая Дитриха, имела в его глазах один большой недостаток, преодолев который могла бы стать идеальной, безукоризненной – это был бы ее предел. Ибо она все же имела наглость вмешиваться, бесцеремонно вторгаться в его голову, нарушая беспорядочный ход обрывочных мыслей; Тишина усугубляла проклятие Одиночества, делая и без того больной мозг неспособным к сколько-нибудь продуктивному мышлению. Что же остается человеку, когда у него отнимают последнее, с известной оговоркой, конечно?! В таких случаях Дитриху не оставалось иного выхода, кроме как бесцельно разглядывать стену перед собой. Вокруг тьма и хаос. Вокруг, внутри: зеркало и отражение, хотя он и видел скупую на метаморфозы белую вертикальную плоскость, слышал обыденный стук капель за окном. Акерманн размышлял о том, что мокрый снег и дождь объединились, дабы погубить последние надежды – чаяния тех, кто ожидает к утру возвращения света.

Так он чувствовал и размышлял еще долгое время после того, как покинул Заальфельд – город, с которым его больше не связывали воспоминания ни о школе, где он довольно долго и не без пользы изучал теологию, ни о старых знакомых – сокурсниках, ни о церковной канцелярии – месте его службы. Дитрих не отождествлял мысли о Заальфельде с мыслями о своем духовном отце господине Акселе Фитцеле – единственном человеке, которого он продолжал уважать и трепетно любить, как всегда, как и в годы их философских бесед и богословских дискуссий. Аксель существовал для Дитриха, и личность его не вызывала у того никаких ассоциаций с весьма печальным прошлым. Понятия времени и места не властвовали над ним.

-          Фитцель считает своим тяжким долгом на собственные деньги содержать умалишенного, лишенного ума по несчастью, не получая никакой прибыли, ездить каждый месяц из города в город, дабы посмотреть на бывшего ученика, - говорил Акерманну Голос.

Это великодушие со стороны небогатого священника, на самом деле продиктованное обыкновенной жалостью, он воспринимал, как жест человека, способного неподдельно мучиться, видя страдания другого, а потому, считал, что Аксель находит сие благое дело личной обязанностью. В силу прискорбного душевного здоровья Дитрих, не колеблясь, переложил все заботы на плечи двух преданных ему служанок и давнего друга Пауля Габена – несостоявшегося теолога, - который так же удостаивал его своими частыми визитами.

Так протекали многие дни. Образ пресловутого Заальфельда в сознании Акерманна превратился в реалистичное подобие всепоглощающей бездны – убежища обреченных на гибель, увечных, преступных личностей. Да и сам он иногда грешил мыслями, будто город, похожий на разумное существо, способный управлять делами людей, обрек его на известный поиск, тождественный смыслу земной жизни, а потом заставил стать ни больше, ни меньше – убийцей. Увы, Дитрих уже не помнил, как существовал до, чем жило его естество, пока он не увидел Элеонору Штерн, пока не пришел к выводу, что она понимает, какая философия оказывалась для него основой и плодом мировоззрения. Прекрасная жрица мудрости, блистающая в поддельном ореоле учености и фанатичной любви к истине (другой любви он не представлял), девушка искусила своим умом сознание Дитриха, требовавшего эксперимента над смертью, опыта, для успеха коего необходимо было продать чью-то жизнь, возложив ее на жертвенник амбициозной жажды призрачного Абсолютного Знания. Элеонора не была идеальной женщиной, поэтому привлекла его внимание. «Посудите сами, - рассуждал Акерманн, - как может идеальная (или почти что идеальная) женщина с ее как будто врожденной тягой к удовольствиям, далеко не умозрительным, читать Эмпедокла? Я искренне сочувствую (смахивая слезу) древним, когда вижу, как неумелые, огрубевшие от земных дел, руки берутся за их труды, как взгляд, недавно соблазнявший наивного болвана, бегает по строкам! Разве же это не насилие, разве не осквернение? Несчастные, если б они ведали, что их вымученные произведения духа читаются легкомысленными обольстительницами! Клянусь, и в глубине благородных душ завелся бы червь гнетущей обиды и разочарования при виде такого невероятного дела!» Помешательство еще не приложилось к мышлению Дитриха, не изменило взгляда на мир, или самого мира, когда впервые он поймал себя на мысли о недозволенном стремлении завладеть сверхчеловеческими качествами, способными подать ему понимание Сущности. Но уже тогда тление пробралось в некогда чистую и не помышлявшую о смертных грехах душу. Проникло в нее с тем, чтобы искусить и ослепить мнимым великолепием всемогущества. «Пред человеком жизнь и смерть, и чего он пожелает, то и дастся ему*». И все же Дитрих, верный себе, избрал проклятие и вечное осуждение. Это преступление, глухота к гласу Господа были для него вожделеннее праведного блаженства. «Познать смерть при жизни, познать мучение и наслаждение как они есть – этот удел избранных или трудолюбивых философов. Получить мудрость мудрецов и Абсолютное Знание - вот, что не выходило из моей головы и в тот вечер, когда я, не изменяя прежнему хладнокровию, сжил со света свою подругу; и это же желание преследует меня сейчас, спустя многие годы», - писал Акерманн в своем дневнике. Сия мысль, как и личность священника Фитцеля, была для Дитриха вневременна. Многое истреблялось в его уме, еще большее оказалось забытым, но эта мысль, скорее ее тень, пребывала с ним всегда, ненавязчиво вплеталась в его размышления и непременно находилась рядом. С тем же страхом, с коим некоторые люди нехотя задумываются о собственной кончине, Дитрих думал о прошлых перипетиях своих жизней, увы, испорченных грехом. Вероятно, если бы несчастный находился в здравом рассудке, он смог бы порадоваться тому факту, что память его значительно ухудшилась.

Триптих существования философа, отрекшегося от философии; теолога, отвернувшегося от Бога; ученого, охладевшего к наукам, сложился из довольно мрачных полотен: поиска истины, смерти и, наконец, сумасшествия. Одно следовало за другим. Первое предваряло второе, и оба сходились к третьему. И разве мог знать Дитрих, этот некогда благочестивый богослов с «задатками» христианского мученика, этот весьма разумный ученый, что путь, сознательно избранный им, окажется дорогой, ведущей к душевному аду? Ибо он выбрал рискованное путешествие, проходящее по краю жизни и смерти, не для того, чтобы впоследствии, сделав все, что следовало сделать, выполнив с прилежанием каждый пункт договора, встретиться с ужаснейшим разочарованием, а после существовать на развалинах своего, некогда всесильного, рассудка. Его выбором было далеко не сумасшествие. Он мог ожидать проклятия людей, но не предвидел такой трагедии, случившейся с его «великим» разумом.

Подписка на рассылку