Книги по психологии и философии. С. "Апология безумия"
Глава 4
О вожделении, смирении и проблеме субъективизма
Дитрих проснулся с восходом солнца. Розовые облака на небе стояли неподвижно; в комнату, еще заполненную предрассветными сумерками, проникал мягкий золотистый свет. Небольшой мороз превратил недавно еще вымокшие дороги в сплошное скользкое полотно. Под окнами Акерманна остановился одинокий дилижанс – улицы были тихи и пустынны. Философу, неожиданно познавшему принципы Божественной Истины, не оставалось ничего, кроме как сокрушенно качать головой – его поиск на этом закончен. Днем ранее Дитрих говорил со своим собственным сознанием, обращался к Богу, прося, чтобы Он даровал ему решение. «Мне больше нечего хотеть», - подумал он, когда его посетило озарение ума, как удар молнии, отсутствия тени, яркого света, осветившего тропы Поиска…
Акерманн, не вставая с постели, взял в руку листок бумаги, испещренный красивым почерком, и принялся читать: «Мы можем в чем бы то ни было обрести предмет вожделения. Что же есть большее зло: вожделение или его предмет? Во всяком случае, мы положим, что вожделение, ибо оно строго субъективно и притом является вещью относительной. Само оно очень обманчиво, ибо никогда не знаешь, что лучше: пойти у него на поводу или вступить в борьбу. Многие скажут мне, что со всякой страстью душа человеческая должна непрестанно воевать. Но посмотрите, как бы в этой войне не набраться иных грехов. Уязвленное тщеславие, униженная гордость, в том случае, если добродетель не одержала над ними окончательной победы (а это в первом бою и невозможно) возмущаются еще с большей силой и треплют душу еще отчаяннее. Сможете ли вы перенести это самовозмущение? Собака, которой не дают еды, становится, в конце концов, злобной – так и вы, понаблюдайте. Мы смотрим на предмет своего вожделения, обладаем страстью к нему; мы отпиваем по глотку этого удивительного любовного источника и находим в себе некоторое удовлетворение; в конце концов, что немаловажно, мы спокойно спим, покуда знаем, что этот предмет находится у нас под боком. Но вдруг его у нас украли. И вором оказался сам человек! В таком случае он обрекает себя на тяжелейшую битву: побороть самого себя – убить сначала себя (порыв нашей добродетели, например, смирения), дать дорогу вору (смирению) и отпустить его на свободу (дать смирению окончательно восторжествовать). Два звена в этой цепочке суть два действия: сначала надо смириться с тем, что предмет вожделения украден собственно по нашей воле; а затем, научиться внимать смирению, как стражу нашей души, не допускающему вожделению вновь разгореться в нас. Посему, призываю вас, опомнитесь! Сможете ли вы самостоятельно с сердцем добрым и не ожесточившимся отнять от себя предмет вожделения? А, быть может, его отсутствие возбудит в вас непримиримое желание возмущаться и рычать, как рычит голодный цепной пес? А сможете ли вы удержать добродетель на троне победителя, или позволите ей быть в сотый раз свергнутой с престола каким-нибудь слабеньким желанием?» На этом запись, принадлежавшая отцу Акселю, оборвалась. Дитрих хранил этот листок как самое дорогое, как настоящее и самое дорогое сокровище – это единственное, что осталось у него от священника, да еще его портрет и воспоминания…
Акерманн встал с постели и подошел к окну. Суровый холодный ветер пробирался сквозь витражное стекло. В этот момент в комнату вошел Штернхаген. Он показался Дитриху излишне взволнованным, но это, в сущности, оказалось совсем не так. Рихард пришел, дабы сообщить новость, виновником которой он сам и являлся.
- Дитрих, - обратился он к нему.
– Я прошу тебя простить меня, ибо я кое-что утаил от тебя.
- Какие высокопарные фразы, господин Штернхаген! - И все-таки…
- Заранее прощаю, - сухо ответил тот, не проявив никакого видимого интереса к словам врача.
- Я разговаривал с доктором Риммером…
- Еще один раб Асклепия! – язвительно воскликнул Акерманн, улыбаясь.
- Скорее, его служитель.
- Все равно. Ему что-то нужно от меня?
- Я хотел, чтобы вы поговорили. Думаю, это может принести тебе пользу.
- Пользы мне это определенно не принесет, но коль так угодно Провидению, я принимаю это предложение. Мы поговорим в кабинете.
- В кабинете?
- Да. Дитрих пошел к двери, запахнув халат.
- Господин уже здесь? – спросил он после небольшой паузы.
- Да, он внизу.
- Ну что ж, ступайте, приглашайте его.
Дитрих вышел, а следом за ним комнату покинул Штернхаген, посчитавший, что сегодня его «подопечный» находится в весьма хорошем расположении духа, что может произвести на господина Риммера неверное, слишком оптимистическое, впечатление. Между тем Акерманн пришел в кабинет, расположился за столом и стал ждать гостя. Спустя две минуты дверь после стука открылась, и на пороге появился врач в парике и очках.
- Хвала Иисусу Христу! – поприветствовал вошедшего Дитрих.
- Во веки веков. Аминь.
- Добро пожаловать в мой дом, господин Риммер.
- Благодарю вас. Врач закрыл за собой дверь и прошел внутрь кабинета.
- На горизонте забрезжил свет новой жизни, - тут же произнес Дитрих.
- Новой жизни?
- Да, как я полагаю, если еще не сбился со счета, пятой. Присаживайтесь в кресло. Господин Штернхаген, верно, уже довольно рассказал вам обо мне, так что я могу не представляться. Поскольку это так, то предлагаю вам поведать мне о цели вашего визита.
- Да, конечно. Я не сомневаюсь, что господин Рихард Штернхаген рассказал вам, что он специально пригласил меня, дабы я, как бы это сказать, рассмотрел ваше состояние.
- Тут рассматривать нечего, - оборвал его весьма нахальным голосом Дитрих и, разулыбавшись, продолжил:
- Я прожил уже четыре жизни и не видывал такой наглости, чтобы кто-то заявлялся ко мне и «рассматривал мое состояние». Здесь вам не приют для больных. Вы, собственно, оттуда?
- Да, именно.