Книги по психологии и философии. С. "Апология безумия"
- Я не знаю. Боящиеся смерти не обладают свободой, потому что манипулирование человеком возможно до тех пор, пока он боится потерять жизнь, как последнее, что можно у него отнять.
- На что ты намекаешь, Дитрих.
- Господи! Я не намекаю, я предупреждаю.
- Скажи, ты хотел ведь убить меня. Тогда…
- Нет, это не убийство, не говори так, это, скорее, принесение необходимой жертвы.
- Как жестоко. Элеонора поднялась, оставив Дитриха в положении униженного раба.
- Мне было посоветовано, а потом… потом приказано.
- Глупости! – громко оборвала его женщина, вспоминая, как Пауль говорил ей о дневнике Акерманна, в котором тот указывал на связь таинственного Голоса и готовящегося «ритуального» убийства.
- Ты так легкомысленно относилась к моим словам. О, то были поистине мученические переживания, а ты не хотела замечать их, но, быть может, ты их боялась. Полиморфизм симптомов был настолько ярок, что, признаюсь, принять все за несколько мгновений было бы крайне сложно. Но, заметь, я давал тебе время. И немалое. Так к чему тут говорить о неожиданности выбора?
- Все было продумано. Но не мной – тобой.
- Не тобой? Как странно звучит. Твой… нет, ваш план оказался более совершенным, поэтому я сейчас нахожусь здесь, вот в таком-то положении. Но я не хочу, чтобы между нами стояла стена.
- Ее и не будет.
- Да, но я удивляюсь твоему поразительному легкомыслию. Для меня до сих пор секрет – почему ты отвергла поиск Абсолютного Знания? Ведь я до времени не препятствовал твоей доброй воле.
- Ты слишком явно, напоказ, выставил свое непомерное желание найти сторонника. Если бы я и стала им, Дитрих, то не решилась бы пускаться на выборы жертвы ради эксперимента весьма сомнительного содержания и цели. Когда гений близок к совершению открытия, он желает видеть рядом с собой своих учеников или просто людей с близкими ему интересами. Когда же этот человек сомневается в собственной гениальности, он ищет для себя оправдание в смирении, видимом, кажущимся смирении, так что само оно превращается не в акт нравственного порыва доброй воли, а в самопринуждение и двойную ложь: он лжет другим и пытается лгать себе. Но это касается только гения-неудачника. По крайней мере, в копилку его грехов прибавляется еще один – он прикрывается образом смирения, заставляя других видеть в нем еще и гения добродетели.
- Но ты же не считаешь меня гением добродетели? – перебил Элеонору Дитрих.
- Нет, потому что в тебе не оказалось даже лживого смирения, так как ты чувствовал себя аутоцентричной личностью.
- И?
- И! И ты был, казался, расчетливым эгоистом.
- Но послушай! Я приготовлял для человечества вкуснейшее лекарство от их заблуждений. Я готовил, но все с презрением отворачивались.
- Вот именно поэтому ты стал эгоистом в глазах людей, а потом снизошел до того, чтобы проявить свою самую настоящую трусость. Ты питался плодами, собранными на своей ниве познания.
- Я предлагал их людям.
- Но для них это был яд.
- Почему?
- Потому что они не были гениями и мыслили иначе. Чужой ребенок с дурными склонностями, допустим, редко может показаться желанным гостем в чужой семье.
- И ты видишь в этом некую параллель?
- Твое Абсолютное Знание было слишком призрачно, чтобы в него поверить.
- Поэтому даже ты не могла поверить, так?
- Да, так. Я же не была гением Абсолютного Знания, как ты…
- О, я был его рабом! – воскликнул Акерманн.
- Оно мучило тебя.
- И по сей день мучает, - Дитрих печально склонил голову.
- Я верю тебе.
- Может ли быть трагичной ноша такой гениальности?
Элеонора присела на край кровати.