Психотические нарушения. Встреча с Раскольниковым. Случай пограничного пациента
Тогда Клод Балье говорит, что мы можем вместе поговорить о том, что его заставляет страдать, разделить с ним эту боль, возможно, вместе ее будет легче переносить. Р. вспоминает, что ему часто предлагали рассказать свою историю, даже под гипнозом, но он отказывался, так как «его история отвратительна», свидетельствует о том, что его стыд и вина невыносимы, и искупить такое преступление можно только смертью. Я ему объясняю, что наша беседа, в отличие от сеанса гипноза, во время которого он спит, оставляет ему свободу говорить о том, о чем он хочет. Со своей стороны, Клод Балье добавляет, что здесь мы можем говорить по-человечески и таким образом помочь друг другу. Тогда Р. соглашается побеседовать с нами, чувствуя, наверное, что наш разговор не будет ни милицейским допросом, ни психиатрическим исследованием, а беседой с лицами незаинтересованными, совершенно далекими и от первого и от второго. «Я не очень хорошо понимаю, о чем идет речь,— говорит он,— но вы можете у меня спрашивать, я лучше буду отвечать на вопросы».
Таким образом, Р. предоставляет нам возможность проведения беседы, которая не будет сводиться исключительно к преследованию; до сих пор он был чрезвычайно напряжен, временами интенсивно потирал руки, наводя на мысль о его желании яростно побить нас или себя. Именно в этот момент Клод Балье задает ему вопрос, который должен был ознаменовать перелом в разговоре: «А не могли бы вы нам рассказать о каком-либо приятном воспоминании вашего детства?» Р. немного расслабляется и, широко улыбаясь, рассказывает, что, когда он был ребенком и жил в своем родном городе, на рыбалке после многих безуспешных попыток он наконец поймал большого рака, тогда как его товарищам удалось это сделать сразу же: «Я был очень рад, это был не маленький, а большой рак, примерно двадцать сантиметров,— подтверждая жестом значительный размер рака, особенно для ребенка пяти-шести лет.— Я не выпускал его из рук целую неделю, хотя он начал уже сохнуть, я хотел его показать всем». По ожиданиям Р., эта личная победа должна была найти признание других, что заставило меня спросить у него, показывал ли он рака своим родителям и что они сказали по этому поводу. «Они сказали, что я "молодец"»,— ответил он обычным тоном, как бы показывая малую заинтересованность со стороны родителей. Когда он упоминает об ожидании от них другой реакции, подтверждающей значимость этого события, я слышу, что он произносит с улыбкой слово «больше», которое я понимаю как «большой» (Большой театр в Москве), опережая таким образом перевод с русского на французский: он бы предпочел, чтобы реакция его родителей была больше и чтобы они восхитились.
Я подчеркиваю тогда, что, наверное, он действительно был разочарован тем, что родители не отметили в большей степени важность этой личной победы; он отвечает мне по-французски: «Да!» С другой стороны, он был взволнован, услышав перевод на французский русского слова «молодец», по виду такого для него обыкновенного, словом «bon garçon»; он повторяет его дрожащим голосом, выказывая таким образом свое волнение в движении идентификации с другим. Удивляя меня своим знанием французского языка, он объясняет мне, что в школе учитель испанского, молодая женщина, научила его нескольким французским словам, так как сама очень любила французский язык.
Р. демонстрирует, таким образом, свое желание общаться с нами вне лингвистических барьеров, что позволило ему вспомнить счастливые моменты детства, которые возвращали ему уважение к самому себе. Благодаря этой нарциссической поддержке он не был больше виновным преступником, который должен быть осужден, а был человеком, возобновляющим отношения с опытом своего прошлого, свидетельствующим о позитивном утверждении самого себя. Поэтому беседа между нами стала возможной, несмотря на неблагоприятные условия встречи, которые могли только усилить переживание преследования. Начиная с момента обретения удовольствия общения с другим, Р. мог разделять свое страдание и тяжелые чувства, которыми он был захвачен. Он ассоциирует по поводу воспоминания об одной воспитательнице, которая сказала ему однажды: «Ты должен использовать слова, чтобы выражать свою радость или ненависть.
Нельзя их держать в себе, выпусти их!» Р. уже раньше понял важность использования языка, а не действий для связывания аффектов, но он очень мучился, ища выражение для ненависти, поэтому ему понадобилось изобрести слово «загор» для ее обозначения.
Я подтверждаю вслед за ним важность связи между чувствами и словами и необходимость не оставаться одному со своей тревогой, Р. начинает вспоминать о своей любви к матери: «Я не знаю, как вы поступаете. Представьте, что вы один в вашей камере, и вдруг вы слышите голос вашей матери. Как можно разделить это, поделиться этим?» Когда я у него спрашиваю, внушает ли ему этот голос спокойствие или страх, он добавляет: «Он делает мне больно. Я не видел мать полгода. Я просто к ней очень привязан, и она старенькая». Я узнаю, что его мать живет в маленьком городке Д., в трех часах езды от Москвы. Именно там он и жил до ареста.
Вдруг нас прерывают и дают в руки Р. микрофон, объясняя, что аудитория плохо слышит, что говорит пациент. Я удивлен этим грубым вторжением в нашу беседу и настаиваю на том, чтобы спросили у Р., хочет ли он взять микрофон. «Я первый раз в жизни буду говорить в микрофон. Очень хочется попробовать. В тюрьме говорят, что если у заключенного есть что-то в руках, лучше, чтобы там и оставалось, потому что в любом случае у него отнимут!» Немного удивившись, Р. наконец держит в руках микрофон, он очень рад, может быть, так же, как раньше, когда он показывал большого рака, которого поймал и с которым никак не хотел расставаться.
Р. продолжает говорить, вспоминая о мучительных переживаниях больных людей в тюрьме, запертых в своих камерах, которым никак не удается объясниться, чтобы их поняли, и они живут ложными обещаниями, тогда как администрация, особенно в области, не может исправить эти ошибки. Тогда вмешивается Клод Балье и говорит, насколько он поражен способностью пациента чувствовать и выражать то, что он ощущает. Тогда Р. удивляет нас всех глубиной своей реакции: «Я не знаю, могут ли слова быть достаточными, может ли хватать слов. Слова не могут защищать нас от маски, которую мы носим». И тем не менее эта беседа имела место, потому что стало возможным проникнуть по ту сторону маски недоверия и ненависти. Я отмечаю, что слова все-таки позволяют нам лучше овладевать нашими чувствами и напоминаю ему, что нас прервали в тот момент, когда он говорил о своей матери и о городе, в котором жил; и что если у него есть плохие воспоминания, то также остались и хорошие. Р. хорошо слышит приглашение поговорить о себе и о своей истории, но с удивительной проницательностью он настаивает на том, чтобы не обходить амбивалентность: «Нужно помнить о плохом, чтобы лучше сохранилось в памяти хорошее. Д. не мой родной город, я туда приехал как беженец из Казахстана. Русских оттуда выгнали, многие уехали, многие умерли». Р. приоткрывает свою трагическую историю, его родители и он, должно быть, пережили тяжелые времена. Он нам сообщает, что десять лет назад его отец был убит: «Это был конец, полный крах. Начинаешь обдумывать свои решения, свой выбор и средства достижения целей и поведения; чтобы стать королем, нужно сначала побыть конем!» Неожиданная и загадочная ассоциация, но мы понимаем, что смерть его отца при обстоятельствах, оставшихся невыясненными, представляла собой разрыв в его жизни, который был таким же сильным и значительным, как и ненависть к его жестокому отцу-алкоголику.