Истерия и конверсионные симптомы. Психотерапия истерии. Истерия и пограничные состояния. Хиазм – новые перспективы
Главная дискуссия
Можно ли приступить к обобщению различных тем, обзор которых мы только что представили? Если это возможно, то, конечно же, на основании данных переноса и контрпереноса. Такое усилие обязывает прежде всего упорядочить впечатления, которые особенно не поддаются перегруппировке, учитывая вдвойне изменчивый характер клиники истерии и клиники пограничных состояний. Поэтому лучше было бы говорить о переносе в отдельности. Тем не менее мы вынуждены делать обобщения, чтобы позволить оформиться концепции. В общем и целом мы сделали акцент на эротической природе истерических фиксаций — полюсе, который мы противопоставили деструктивному превалированию того, что наблюдают в пограничных случаях. Таким же образом мы в общих чертах противопоставили относительно организованное истерическое Я его отягощенной форме в пограничных случаях.
Кроме того, мы подчеркнули значение бисексуальности у истерика, тогда как ее роль более расщеплена в пограничных случаях, а нарциссическая проблематика здесь давит более явным образом, к тому же мы увидели, что можно отстаивать идею континуума в связи с проблематикой траура и его следствия — депрессии — между истериком и пограничным случаем. Тем не менее можно было бы посмотреть на вещи сквозь призму, направленную не только от поверхностного в глубину или от более легкого к более тяжелому. Применив понятие хиазма, мы склоняемся к колебательному движению. В действительности все происходит так, как если бы истерик имел тенденцию, регрессирующую к повторению, чаще всего лабильную, тенденцию, которая прослеживается в траектории, идущей от фаллической и генитальной истерии до так называемой оральной истерии, тогда как, напротив, пограничные случаи, располагающиеся на границе различных организаций, гораздо более регрессивных, будь то психозы, депрессии или нарциссические и перверсные структуры, имеют, наоборот, тенденцию тяготеть к объектному полюсу после отмеченных нами регрессивных попыток, где истерия является одним из выходов среди прочих.
Если рассматривать отношение между фаллогенитальной формой истерии и той, которая квалифицируется как оральная, вполне возможно, что разница между ними зависит от существования значимых анальных фиксаций, которые позволили осуществить переход к более поздней форме, или же они формируют буфер против соскальзывания в оральность. Эти анальные фиксации ответственны за аспекты характера, сходные с невыносимыми чертами поведения истерика. Это чаще всего провокации, подвергающие испытанию безусловную любовь объекта, играющие на возможности отвержения, неожиданное появление которого подтвердило бы страхи, приведшие к переходу к действию, предназначенному усилить через повторение убеждение в злом, неудовлетворяющем и несостоятельном характере объекта, чтобы как бы проверить реальность проекций на родителей. В пограничных случаях поведение, которое мы только что описали у истерика, является менее ясным в переносе и приобретает особо хаотичные и зачастую невразумительные формы. Аналитик часто пребывает в растерянности, страдая от чувства вины по поводу своей несостоятельности, и во власти внутренних упреков от того, что он плохой аналитик, настолько, что доходит до повторения травм, нанесенных плохой матерью.
Это и есть цель манипуляций, которой добивается пациент. Эта ситуация, вызывающая серьезные контрпереносные трудности, стала гораздо более переносимой с тех пор, как Винникотт заявил о существовании ненависти в контрпереносе и уточнил, что в таких случаях аналитик используется в качестве собственной несостоятельности. Аналитическая рамка, вместо того чтобы быть облегчающим фактором, становится, наоборот, особенно неадекватной, неадаптированной к нуждам пациента, благоприятствующей возникновению образа аналитика-матери, некомпетентного, грубого, если не сказать, перверсного. Бывает, устанавливаются ситуации, когда контрперенос зеркально отвечает на перенос. Для каждого из партнеров вопрос тогда сводится к тому, кому же первым удастся оставить другого в дураках. Отсюда проистекает важность сдержанного поведения или же предвосхищения опасностей и прибегание к маневрам с целью сохранения контроля над объектом. В истерии запускается прежде всего эротизация, в пограничных случаях она менее очевидна. К тому же пограничные случаи отыгрывают регрессивные ситуации, иногда проявляющиеся на сеансе и стремящиеся символизировать отношения младенца с идеальной грудью (использование подушек как репрезентация груди матери, одежда, свернутая в комок для того же употребления, свертывание калачиком на диване). Напротив, иногда доминирует преследование (швыряние подушек через комнату, кризы, выражающиеся в дугообразных движениях).
Эти манифестации имеют значение отыгрывания и через разрядку, которая их сопровождает, представляют собой «реализацию» по отношению к внутреннему миру пациента. Все эти перипетии заставляют думать о невозможности достижения контакта с хорошим объектом. Последний переживается как недоступный, не могущий быть использованным или занятый для использования-наслаждения кем-то другим. Идентификация с другим объектом как более удовлетворяющая позиция, т. е. истерическая идентификация, не действенна в пограничных случаях. Скорее здесь мы имеем дело с отношениями взаимного надзора, где заключенный и тюремщик — неразделимы и каждый обладает властью удерживать другого, делая его неподвижным. Главное в том, что ситуация мало эволюционирует или же остается неизменной.
Что касается проблемы фиксации, самый заманчивый выход для разрешения противоречий — отодвинуть фиксацию назад, располагая ее как можно ближе к началу жизни. Именно так происходит с оральной истерией, которая соотносится с ранним треугольником, с игрой туда-сюда между последней и эдиповым треугольником. А еще, когда маниакально-депрессивный полюс выходит на первый план, можно предположить, что невротические механизмы расстроены и что сцена перемещается теперь в театр отношений между Я и объектом, запуская драмы, содержащие фантазмы взаимного пожирания. Мы уже рассматривали слитную роль страхов кастрации-сепарации и пенетрации-интрузии. Расстройство нарциссической сферы ведет к интенсификации защит, вина присовокупляется к стыду, а вытеснение представлений дополняется отрицанием восприятия.
Прежде чем перейти к заключению, нам необходимо разобраться с ролью отца. Последний, как известно, принимает контрастные обличья: соблазнителя — инцестуозного, всемогущего или же, напротив, обесцененного, несостоятельного и всецело подавленного матерью. Тем не менее фиксация на пенисе отца может интерпретироваться двояко. С одной стороны, это то, что имеет объект, чтобы владеть матерью и привязывать ее к себе, но, с другой стороны, амбивалентность материнского объекта, прямая или спроецированная на отца, превращает эту либидинозную фиксацию в желание кастрации отцовского имаго, часто носящую защитный характер. Эта цель рационализируется, чтобы занять место объекта, который был выбран матерью; ребенок желает играть эту роль сам, он сможет изгнать отца и заменить его, чтобы освободить покоренную, подавленную, замученную мать, сведенную к роли рабыни в первосцене. У мальчика такая позиция менее конфликтна, хотя она и входит в противоречие с его гомосексуальными желаниями и с идентификацией с отцом. У девоч ки она ведет к тупику настолько, что никакая эдипова идентификация не может из этого возникнуть. Во всех случаях фантазма мать не смогла бы наслаждаться сексуальностью с отцом; самое большее — она поддерживает с ним садомазохистские отношения.
С тех пор как наблюдается истерия, постоянно поднимался вопрос о ее отношении к правде, к истине; всем известна дурная репутация, которой пользовались истерики, так как их подозревали в сознательном желании обманывать врачей. Когда истерика конфронтируют с его противоречиями, с его непостоянством, с утаиванием и сокрытием его мыслей и чувств, он сознательно защищается, ссылаясь на существование «последовательных истин», уничтожающих одна другую, каждая из которых имеет значение только в момент ее провозглашения. Такая изменчивость свидетельствует о поверхностности отношения к объекту или о том, что инвестициям влечений присваивается эфемерное место и что они могут быть заменены на другие и таким способом, который мог бы показаться постороннему несоответствующим. Хотя Фрейд и дал нам возможность осмысливать вещи по-другому, отсылая всю эту «ложь» к бессознательному, сегодня снова там, где настороженность по поводу психоанализа усиливается, возвращаются к гипотезе об обмане, который истерики якобы запускали по отношению к слишком легковерным психоаналитикам и даже к тем, кто как бы упрочивал ложь, становясь сам разносчиком их фальсификаций. Что касается пограничных случаев, здесь также истина, правда испытывает значительную деформацию. Но в этом случае ложь не совершается с целью извлечь первичную или вторичную выгоду. Ложь — это непрямое следствие нарушенных отношений, которые уже более прямо искажены в реальности и в проекциях субъекта, не позволяющих больше иметь восприятие в связке с развитием фантазмов.
Идет ли речь об одной или другой из этих двух возможностей, вопрос сводится к тому, чтобы установить, может ли истина использоваться в качестве психоаналитического концепта. У Фрейда существует оппозиция: психическая реальность — материальная реальность; более поздняя оппозиция, изложенная в работе «Моисей и единобожие»,— историческая истина и материальная истина. Это наводит на мысль о том, что, по-видимому, есть связь между концепциями психической реальности и исторической истины. Историческая истина испытала превратности в ходе развития. Это относится к восприятию и фантазмам, принимавшимся вначале за истинные, вытесненным в дальнейшем и возникшим позже вновь. Именно анализ того, что составляет эту историческую истину, и является целью лечения. Развивая концепцию Фрейда, Бион (1970) предложил новую версию концепта истины. Считая, что истина так же необходима для души, как воздух для живого организма, Бион строит свою теорию на фундаментальной дилемме: проработать фрустрацию или ее удалить. Это удаление за пределы психики можно сравнить в некотором отношении с радикальными формами работы негатива.
Если вытеснение и может быть исправлено благодаря возвращению вытесненного, то может ничего не выйти с некоторыми глубинными расщеплениями, особенно это касается отвержения. Мы встаем перед еще большими трудностями, когда имеем дело с ранним опытом, который не вписан в психику в форме воспоминаний, потому что имеет место в период, предшествующий обретению речи. Часто именно благодаря навязчивому повторению с помощью отыгрывания и даже соматических разрядок мы будем конструировать отсутствующую истину. Самым трудным будет добиться, чтобы пациент ее принял и не остался при этом с чувством, что это наставление и идеологическая обработка; только тогда он сможет достичь подлинной личной свободы. Здесь самое худшее — не всегда самое стойкое; мы вправе думать, что некоторым пограничным пациентам удается более легко прийти к тем же результатам, чем многим истерикам. Может быть, именно эти бреши были обнаружены в их Я и лишили их помощи самых изумительных рационализации. Как бы там ни было, чтобы прийти к хорошему результату, аналитику необходимо большое терпение. Именно благодаря долготерпению и может передаваться друг другу знание тех, кто вместе будет претерпевать испытания анализа.
Андре Грин