Зигмунд Фрейд и психоанализ. Страсти в истории психоанализа
3. Третий пункт, привлекший мое внимание, имеет отношение к значению, придаваемому Лаканом слову (в соотнесенности со значением, приписываемым Винникоттом окружающей среде, а более точно, материнской окружающей среде в начале жизни). Лакан отвергал этот аспект, фокусируя в то время всю свою теорию на «сказанном», по крайней мере, мне так казалось. Когда я робко задавала вопросы об исключении первичной окружающей среды, мне ответили, что «никакая отсылка к окружающей среде не была необходимой, чтобы понять "конструкцию субъекта"». Я же пришла к рассмотрению связи между переходным объектом и речью, когда поняла, что ребенок может оставить свой переходный объект по мере того, как слова становятся способными представлять собой отсутствующий объект. Когда ребенок в одиночестве может сказать и подумать «мама», он начинает обходиться без своего плюшевого мишки.
4. Мысли Винникотта о креативности, которые также имели отношение к пространству игры, контрастировали, как мне представлялось, с теорией Лакана. По мнению Винникотта, это пространство было единственным, позволяющим анализу иметь место. Он спрашивал: «Не лучше ли аналитику, не умеющему играть, сменить профессию?» Эти размышления привели меня позже к представлению о связи между процессами творчества и насилия.
5. Следующее различие, поразившее меня: Винникотт говорил, что «грудной ребенок не существует», тогда как Лакан говорил: «Женщина не существует». Я констатировала, что в отличие от Винникотта, у которого фигура отца выделяется недостаточно, а мать была «всем», для Лакана она была «дырой»! (По этому поводу следует заметить, что некорректный перевод на французский «good enough mother» («suffisamment bonne») совсем не значит «достаточно хорошая мать», он далек от этого. «Good enough mother» предполагает: «не очень хорошо, но дело ладится — адекватная, не более того». И Винникотт добавляет, что «good enough mother» — это та, кто «не является слишком преследующей для своего младенца».)
Я вспоминаю одну женщину, ученицу Лакана в 1950-е гг. (ставшую знаменитой впоследствии), которую я попросила внести ясность в понятие «конструкция субъекта», и она мне ответила: «Ну вот, если ты не являешься лаканианцем, ты потеряна с самого начала!» Это было то же «все или ничего», нечто вроде религиозности, чего я не находила у Винникотта, и что меня уже утомило у Анны Фрейд и Мелани Кляйн, и от чего я ушла раз и навсегда, оставив позади мое религиозное воспитание!
Может быть, именно поэтому мне запали в душу на долгие годы строки Фрейда: «Я не стремлюсь создавать убеждения, а хочу выявлять и расшатывать предрассудки... Мы не требуем, даже от наших пациентов, чтобы они верили в психоанализ и вступали в его ряды. Это представляется нам весьма сомнительным. Доброжелательный скептицизм является для нас более приемлемой позицией».
Я думаю, что в этом смысле и Винникотт, и Лакан были подлинными фрейдистами.
Рассмотрим теперь пример эротических фантазмов, возникающих у пациента и аналитика. Это эпизод моей клинической работы во Франции. В 1960-е годы, немного спустя после того, как я стала действительным членом Парижского психоаналитического общества, я присутствовала на вечере-коктейле, организованном в честь аналитиков, членов различных обществ. Один мой друг сказал мне: «Я хотел бы вас представить одному из моих коллег, доктору Пьеру-Мишелю Z., аналитику Общества X. Он прочел вашу книгу "Речь в защиту некоторой анормальности" и мечтает с вами познакомиться». И он меня представляет высокому и красивому мужчине, который был примерно на 10 лет моложе меня. Этот мужчина осыпает меня комплиментами по поводу моей книги. Немного смущенная, я ему говорю: «И вы мне тоже очень нравитесь». И мы, улыбаясь, расстаемся на фразе: «Приятно было с вами познакомиться».
На следующей неделе доктор Z позвонил мне и попросил его принять. Он сказал мне, что хочет поговорить по поводу одного своего пациента. Это мне очень польстило. Но когда он сел напротив меня, то сказал мне без обиняков: «На самом деле пациент, о котором я хочу с вами поговорить,— это я». Тогда он рассказал мне, что проходил анализ в течение семи лет с одним из моих коллег, членом французской психоаналитической ассоциации, но ему казалось, что есть еще многое, над чем следует поработать, особенно в плане его сексуальных фантазмов и любовных отношений с Франсуазой, его женой. Он добавил, что его брачная жизнь была гармоничной, что у него двое детей и что Франсуаза, клинический психолог, думала об аналитическом образовании. Пьер-Мишель стал описывать свои ипохондрические страхи и бессонницу, которые не мог себе объяснить.
Мы договорились начать работу в следующем месяце, в кадре три сеанса в неделю. На первом сеансе Пьер-Мишель бросился на кушетку, сказав мне: «Я жажду переноса!»
На протяжении многих недель мой пациент приносил свои грезы и эротические фантазмы о нашем с ним бегстве, которое мы должны были бы совершить после анализа. В то время мне самой приснился сон, где мой эротический пациент, закончивший анализ, и я строим планы на совместный отпуск. Потом в ходе сеансов Пьер-Мишель начал часто упоминать о моем муже, говоря, что он мечтает с ним встретиться, но что он сам себе казался более интересным, чем мой муж. По поводу одного из сновидений, которое он мне принес в то время, он сказал, что стыдился его, потому что тема сновидения имела отношение к детскому желанию, которое он никогда не хотел осознавать. Он связал сновидение с моим мужем: Пьеру-Мишелю снилось, что президент Франции относится к нему как к дорогому другу и приглашает его в Елисейский дворец, что наполняет Пьера-Мишеля гордостью оттого, что столь важная персона относится к нему таким образом.
На протяжении второго года анализа я осознала влечение, которое я испытывала к этому пациенту, продолжая бороться и отрицать мой контрперенос. Одно из моих сновидений настолько поразило меня, что я записала свои ассоциации, чтобы лучше его понять, а также для того, чтобы защитить аналитические отношения. Мне снилось, что мой большой доберман бросился мне навстречу, как только я приехала в наш деревенский дом, но я его назвала «Пьер-Мишель», а когда обернулась, то увидела, что Пьер-Мишель был здесь. Мой муж пригласил его к столу.
В связи с этим сновидением я отметила, что была сексуально возбуждена, и стала размышлять о некоторых фантазмах пер-восцены, тех, которые возникали в ассоциациях Пьера-Мишеля. (Позже я была вынуждена подумать о процессе траура, вызванного запрещенными желаниями и страстями прошлого, и добавила в мои записи: «Исчезнут ли они когда-нибудь?»)
Продолжая попытки понять мое контртрансферентное сновидение, я задавала себе вопрос по поводу присутствия моего мужа в этом сновидении и отметила, исходя из своих ассоциаций, что я его поместила между Пьером-Мишелем и собой с целью избежать инцеста, который я собиралась совершить с моим пациентом-сыном, или же, наоборот, избежать инцеста с моим собственным отцом.
Я вспомнила тогда, как мой муж часто говорил, что наш великолепный доберман был влюблен в меня, потому что, как только он бросался на меня, когда мы приезжали в наш деревенский дом в Нормандии, у него была эрекция (кстати, имя у нашей собаки было Сатана!). Я также отметила, что в моих ассоциациях возник образ из рекламы: «Если Вы хотите быть любимыми, купите собаку». Действительно, наши собаки являются единственными существами в мире, которые нас любят без амбивалентности. В записях, которые я сделала два месяца спустя, я написала, что Пьер-Мишель начал сеанс, гневаясь на свою жену, которая ему призналась, что однажды имела искушение обмануть его с другом семьи. Они провели достаточно долгое время в его машине и сопротивлялись искушению, говоря: «Мы не можем сделать такое Пьеру-Мишелю!» Они удовольствовались тем, что поцеловались и расстались, чтобы разойтись по домам. Пьер-Мишель мне сказал, что он был взбешен, узнав об этом. И воскликнул: «Боже мой, можно ли вообразить что-либо более эротическое, чем эта пара, которая сопротивляется искушению целые часы подряд из-за какой-то глупой морали!»
Дж. Макдугалл: Что вам напоминает эта ситуация? Пьер-Мишель: Я не знаю, что вы хотите сказать. Дж. Макдугалл: Это может быть отсылкой к нашим аналитическим отношениям? Пьер-Мишель: Боже мой, ну конечно же, это мы!
Пока мы продолжали нашу психоаналитическую работу, я прошла через периоды беспокойства из-за поведения Пьера-Мишеля, которое толкало его к несчастным случаям. Это были спортивные лыжные травмы (он калечился, у него отслаивалась сетчатка, когда он резко тормозил на машине, и т.д.). Эти инциденты дали пищу многочисленным трансферентным интерпретациям, и вдруг я поняла, что Пьер-Мишель провоцировал во мне материнские чувства к беспечному сыну.
В то же время он привлек мое внимание и менее деструктивным способом: так, он начал сеанс, рассказав, что купил замечательные часы с многочисленными функциями: «Я мечтаю вам их показать, но сопротивляюсь искушению». Это нас привело к очевидным ассоциациям, относящимся к его фаллической гордости, и внесло дополнительный параметр в наш последний сеанс, о котором я расскажу позже.
На третьем году анализа, когда мы сократили наши сеансы до одного в неделю, мы договорились закончить работу в следующем году. И вот тогда и произошла одна из тех неожиданных встреч, которые случаются вне аналитического контекста. Во время одного европейского конгресса, куда съехались психоаналитики из всех стран, нас — меня и его — пригласили выступить с трибуны. Кроме того, мы были размещены для проживания в одном и том же университете. В последний день конгресса он пришел послушать мой доклад об одном случае, в котором я рассказывала сновидение обсессивного пациента: «В прошлую ночь мне приснилось, что я мочился в раковину, в ванной комнате, и в зеркале я увидел, что мой пенис растет, становится все больше и больше, увеличивается до таких размеров, что я мог взять его в рот». Потом пациент добавил: «Вы, должно быть, шокированы этим сновидением, но должен вам сказать, что многие мужчины мочатся в раковину!»
Это происходило в последний день коллоквиума, и, так как многих участников попросили пораньше освободить комнаты, Пьер-Мишель обратился ко мне с просьбой оставить свой багаж в моей комнате до его отъезда. Когда он пришел ко мне со своим чемоданом, он заявил, что собирается сделать то же, что и мой обсессивный пациент. Он толкнул
дверь ванной и, не закрывая ее, достал свой пенис и стал мочиться в раковину. Удивленная, я наблюдала за ним, а через минуту сказала: «Знаете, Пьер-Мишель, я думаю, что здесь и состоялся наш последний сеанс». На что он ответил: «Это правда, хотя мне и грустно вас покидать. Я знаю, что пора прекращать».
Мы договорились о нескольких заключительных сеансах по возвращении в Париж, чтобы поговорить о фантазмах, содержащихся в его желании мочиться в «мою» раковину: о его агрессивности и прегенитальном эротизме, скрывавшемся за его действием. Что касается меня, то я признаю, что была в каком-то смысле сообщницей Пьера-Мишеля, поскольку я могла бы выйти из своего номера и закрыть дверь.
На последнем сеансе мы констатировали, что наше аналитическое путешествие было плодотворным и, несмотря на некоторую грусть по поводу расставания, пришло время заканчивать это приключение.
В качестве заключения я хотела бы рассказать о случае, относящемся к 1959 г. Мы с мужем проводили выходные в нашем деревенском доме, где мы регулярно принимали близких друзей: Понталиса, Грина, де М'Юзана, Мэйджора, Стейна, Грюнберже, Шассге-Смиржель, Оланье. Однажды наша четырнадцатилетняя дочь Роан заявила, что хотела бы приехать в деревню, чтобы (как она говорила) посмотреть поближе на аналитиков, так как в лицее они изучали тему «Эдип, миф и комплекс». Как всегда, наши друзья говорили о психоаналитических теориях, о распрях между институтами... Я вспоминаю, как Андре Грин заявил: «Я жду, когда какая-нибудь женщина в моем присутствии скажет о своей зависти к пенису», а Жанин Шассге-Смиржель ответила: «А вот и я! Я бы очень хотела иметь пенис», я же добавила: «А я жду, когда мужчина в моем присутствии скажет, что завидует женщинам в том, чего сам не имеет, этому внутреннему пространству, которое влечет отца и производит детей». (Но ни один мужчина не сказал о мужской зависти.)
После отъезда наших друзей мы спросили у Роан о ее впечатлениях, и она ответила: «Вы сами-то себя слышите? У вас только две темы: институт и пенис!» В некотором смысле она права: пенис в качестве символического, воображаемого или реального объекта и в том же смысле институты. Своим резким высказыванием Роан со свойственной подросткам проницательностью выразила, сама того не зная, конфликтную и вечную страсть аналитиков к психоанализу — страсть и ее передачу.
Джойс Макдугалл