Зигмунд Фрейд и психоанализ. Страсти в истории психоанализа
В своей статье об инвестиции аналитика в терапевтическом процессе Фрейд подчеркивает, что поддержание переноса — это единственная серьезная трудность, которую может встретить аналитик. «Он должен понимать, что любовь пациентки обусловлена аналитической ситуацией, а не его личными достоинствами, которые он может ставить себе в заслугу; что нет никакой причины гордиться этой «победой», как это назвали бы за пределами психоанализа. Однако и сама пациентка встает перед выбором: оставить аналитическое лечение или принять как неизбежность судьбы влюбленность в своего врача». На конгрессе в Будапеште в 1919 г. Фрейд особо подчеркивает, что «психоаналитическое лечение должно, насколько это возможно, развертываться в режиме фрустрации и абстиненции».
Если в этом отрывке аналитик рассматривается Фрейдом прежде всего как нарциссический персонаж, гордый своей «победой» над женщиной, то ситуации, свидетелем которых он был, а именно случаи с Брейером, Юнгом и Ференци,— совершенно иные и более сложные, чем те, на которые он ссылается. Фрейд должен был тем не менее знать, что любовь в контрпереносе идет дальше простого желания «победы».
После 1920 г. проблема любви в рамках теории влечений к жизни и к смерти принимает новый оборот: либидо рассматривается уже не как противник влечения самосохранения и Я, а как постоянная борьба против влечений к смерти и агрессивности. Стало ясно, что сама сексуальность может стоять на службе агрессивности, даже ненависти, и что сексуальное торможение продолжается потому, что опирается не на либидо, а скорее на желание насилия и деструкции. Один из самых важных пунктов перестройки мысли Фрейда после 1920 г. (и в частности, после выхода статьи Ференци «Плохо принятый ребенок и инстинкт смерти» в 1929 г.) состоит в том, что в случае депрессии аналитик должен быть тем, кто впрыскивает либидо в аналитическую ситуацию, и в том, что трансферентные отношения могут зачастую рассматриваться как борьба между желаниями насилия и смерти со стороны пациентов и либиди-нозным поведением со стороны аналитика.
Проблема переноса стала одной из тех тем, которые представляют собой предмет яростных дебатов, но спустя некоторое время интерес к ней угас, чтобы позже появиться вновь. Так, например, в 1934 г. много обсуждали статью Стрэчи, касающуюся того факта, что интерпретации переноса являются «мутационными», т. е. приводящими к изменениям. Эта концепция способствовала тому, что психоаналитическая техника отошла от реконструкции и воспоминаний детства и сконцентрировалась на анализе переноса. Анализ стал менее интеллектуальным и обрел аффективное богатство. Но реакция не заставила себя ждать: аналитики, приверженные эго-психологии, отреагировали очень бурно, опасаясь, что акцент, поставленный на переносе, может ослабить способность пациента открывать свои чувства и, как следствие, повлечь уничтожение терапевтического союза.
Действительно, борьба мнений вокруг этой проблемы не может быть разрешена в силу особенностей ее природы. Концепция анализа у аналитиков, фокусирующих свои интерпретации исключительно на переносе, резко отличается от концепции анализа других аналитиков, которые считают важными как интерпретации переноса, так и нетрансферентные интерпретации.
Проблема переноса еще больше усложнилась, когда психоанализ стал переходить от психологии одной персоны, где аналитик является только «наблюдателем и интерпретатором», к психологии двух персон, акцентируя интерперсональные отношения. Подтверждением этому являются работы кляйнианцев.
Как перенос не вписывается только в рамки пациента, так и контрперенос, с этой точки зрения, не является больше прерогативой только аналитика. Если раньше вытеснение рассматривалось в качестве основного защитного механизма, который был причиной отстраненности между аналитиком и пациентом, то теперь акцент переводился на проекцию и интроекцию, что значительно обогатило интеракцию. Новое положение аналитика было далеко от того, чтобы дать ему ощущение защищенности; он балансировал между своими собственными проекциями и интроекциями и таковыми у своих пациентов. Эта новая уязвимость сняла аналитика с пьедестала всезнающего субъекта, который- был санкционирован незыблемой доктриной Зигмунда Фрейда. Теперь аналитик должен был встать перед лицом двойного вызова: тщательно отслеживать свой собственный внутренний мир, осознавая влияние, которое оказывает пациент на его внутреннюю структуру, и в то же самое время внимательно следить за тем, что говорят пациенты, и за их потребностями. (Сверхчеловеческая задача, с которой вряд ли можно справиться удовлетворительным образом, если не сказать — невозможная.)
Что касается проблемы трансферентной любви, я тоже внесла свою лепту в понимание того, что перенос не полностью стоит на службе навязчивого повторения. Есть существенное отличие между трансферентной любовью и любовью в реальной жизни. Тот факт, что в аналитическом кадре аналитик не требует удовлетворения-вознаграждения от пациента и что в пределах времени сеанса все внимание направлено на пациентов, создает форму любви, близкую той, которую получает маленький ребенок. Способность испытывать трансферентную любовь вовсе не является показателем способности создавать любовные отношения в реальной жизни, то же можно сказать и о контртрансферентной любви.