Зигмунд Фрейд и психоанализ. Фрейд и его время
ВЛИЯНИЕ НА ФРЕЙДА ЕГО СОВРЕМЕННИКОВ
При изучении теоретических трудов Фрейда и описанных им случаев даже многосторонне образованного читателя поначалу не покидает впечатление, будто психоанализ вышел из головы своего создателя уже в оформленном виде подобно мифологической Афине, появившейся в полном снаряжении из головы своего отца Зевса. Но после публикации фрейдовской переписки, а также специальных исследований, посвященных жизни и творчеству Фрейда, которых с каждым годом появляется все больше и больше (см. статью М. Гротьяна и Ю. фом Шайдта), становится очевидным, сколь многими корнями мышление и чувствование Фрейда связано с его окружением.
Здесь имеется в виду не только развитие Фрейда как личности, о котором рассказывается в объемной биографии Эрнеста Джонса, вышедшей в 1953—1957 гг., но и история развития его теории. Даже такой независимый и проницательный мыслитель, как Фрейд, не мог полностью избежать влияния «духа времени» и «местного колорита» своего окружения.
Если в ранних работах Фрейда (примерно до «Проекта психологии» 1895 года) ощущалось влияние прежде всего позитивистов-естествоиспытателей школы Гельм-гольца и его берлинских коллег, то в дальнейшем, с появлением психоанализа, центр внимания все более отчетливо стал смещаться на совершенно иные, исторически более древние идеи и «картины мира». Перерабатываются детские впечатления, относящиеся к периоду жизни в Моравии («О покрывающих воспоминаниях», 1899), основательное гуманистическое образование, полученное в школе, отражается даже на терминологии («эдипов комплекс»), да и кайзеровская Вена викторианской эпохи своими этическими воззрениями, нравами и пороками сыграла отнюдь не последнюю роль в зарождении и становлении психоанализа, ведь истерия (ее исследование и лечение — первое вторжение Фрейда в мир психически обусловленной патологии) есть следствие неестественного вытеснения влечений, причиной которого мог быть лишь подобный культурный климат.
Однако имеются и другие факторы, менее явные и не столь непосредственные: иудейская религия его семьи, мощного влияния которой не смог избежать даже такой решительный атеист, как Фрейд; образный мир поэтов, один из которых, Гёте, повлиял на выбор Фрейдом профессиональной карьеры врача, а другой, Людвиг Берне, своим небольшим сочинением «Искусство стать за три дня оригинальным писателем», вероятно, подсказал 14-летнему мальчику модель разработанной позднее техники «свободных ассоциаций».
Наряду с этими именами, оказавшими на Фрейда скорее косвенное, но из-за этого отнюдь не менее сильное влияние, следует назвать также отдельных значительных личностей, во многом определивших его жизненный путь, а среди них прежде всего университетских учителей, затем произведшего на него неизгладимое впечатление Шарко и, наконец, совершенно разных по духу фрейдовских друзей Йозефа Брейера и Вильгельма Флисса.
В период первой мировой войны Фрейд столкнулся с необузданной жестокостью своих современников, что привело к коренному перевороту в его мышлении; развитию теории о влечении к смерти. Не последнюю роль сыграли и ученики Фрейда, своими идеями значительно обогатившие его мышление, а также, pазуме-ется, прогресс науки, за которым внимательно следил имевший разносторонние интересы Фрейд, пусть даже и придерживавшийся на протяжении всей своей жизни таких воззрений, как теория «толпы», и известных ламаркистских идей об унаследовании приобретенных свойств, хотя на них уже давно был поставлен крест наукой. Но главное же то, что даже на восемьдесят четвертом, последнем, году жизни он, по-прежнему практиковавший психоанализ, с привычным вниманием и терпением прислушивался к голосам бессознательного, которые доносились из уст пациентов.
Эрнест Джонс (Jones 1953) и Генри Э. Элленбергер (Ellenberger 1970) подробно изобразили семейную среду, в которой ребенком рос Зигмунд Фрейд, сначала во Фрайберге, а затем, после многомесячных скитаний, в Вене.
Отец (Фрейд называл себя «физически и отчасти даже духовно его дубликатом», Jones I, нем. изд., 19), по крайней мере внешне, являлся основной фигурой в жизни Фрейда, вплоть до зрелого возраста. Только тяжелая болезнь, приведшая в 1896 году к смерти этой патриархальной личности, сделала возможным толкование «образцового психоаналитического сновидения» (Erikson 1954) об «инъекции Ирме» (II/III, гл. II), положила начало самоанализу и самому творческому этапу в жизни Фрейда. Хотя Якоб Фрейд был нежным, любимым всей семьей отцом, он, по всей видимости, все же сильно мешал развитию самостоятельности сына. Мать же, открыто восхищавшаяся своим первенцем и до самой смерти в 1930 году привязанная к нему «нежной симпатией» (Jones I, 20), поддерживала его во всех отношениях.
Еще одним существенным моментом в «семейном романе» Фрейда были семь братьев и сестер, в течение десяти лет один за другим появившиеся на свет вслед за Зигмундом, а также непростая структура этой большой семьи, где сводный брат (Эмануил) был одного возраста с женой отца, а племянник (Йон) на год старше самого Зигмунда. «Душевные таланты, несомненно, были у Фрейда врожденными; но запутанные отношения в его семье, похоже, значительно стимулировали его пробуждавшийся интеллект, его любознательность и его интересы», — пишет Джонс (Jones I, 26). Кроме того, еще имелась воспитательница-католичка, которая иногда брала с собой малышей в церковь; но доминирующее религиозное влияние, несомненно, имело все же иудейство. Неспроста Фрейд идентифицировал себя с библейским толкователем сновидений Иосифом и на протяжении всей жизни занимался фигурой Моисея; такие авторы, как Дэвид Бакан и Марте Робер, обратили внимание еще и на то, что идеи иудаизма пронизывают всю психоаналитическую науку (см. статью М. Гротьяна и Ю. фом Шайдта).
Пожалуй, рассуждения американского психолога Бакана чересчур спекулятивны, когда в работе «Зигмунд Фрейд и иудейская мистическая традиция» (Bakan 1958) он усматривает поразительные параллели между философией Каббалы и мышлением Фрейда, от одобрительного взгляда на сексуальность до техники свободных ассоциаций. Марте Робер, французский литературовед, напротив подчеркивает, что гораздо более глубокий след, чем иудейская мистика, во фрейдовском творчестве оставил иудейский рационализм (Robert 1967).
Элленбергер детально изображает еврейскую среду того времени, в которой выросли родители Фрейда (Ellenberger 1970, гл. VII). Хотя их родственники жили в Галиции и России, а Якоб Фрейд был родом из восточноеврейской общины, находившейся под влиянием хассидистской мистики, сам Зигмунд Фрейд с пяти лет жил в Вене, где у евреев существовала тенденция к ассимиляции и где отец явно утратил свои религиозные связи. Он рос там в рамках западной, идущей от Греции и Италии, гуманистической традиции. Похоже, Фрейду удалось интегрировать обе культуры. Мир иудейской Библии Филиппсона, с которой благодаря отцу он познакомился еще маленьким ребенком (и тем самым также с миром египетских богов, см.: Rosenfeld 1956), хорошо уживался с миром Софокла и Гёте. К христианству же Фрейд всегда относился критически из-за нескрываемого антисемитизма, с которым он, будучи студентом, столкнулся в Вене, а также из-за противоречивости догматов веры, очевидной в научной среде, принявшей идеи французского Просвещения и позитивизма.
Очень выразительно описана Вена фрейдовской юности и студенческих лет в романе Ирвина Стоуна «Страсти ума». Элленбергер несколько прозаичнее изображает жизнь в столице Дунайской монархии, о которой Фрейд однажды отозвался своему другу Вильгельму Флиссу весьма пренебрежительно: «Вена вызывает у меня прямо-таки личную неприязнь...» (Freud 1950, 267). Пожалуй, эта «неприязнь» является следствием сиюминутного настроения, ведь в действительности Фрейд не мог жить без Вены и покинул город только в конце жизни, когда возникла угроза для его ближайших родственников погибнуть от рук нацистов. Хотя именно в Вене ему пришлось страдать от узколобости и чопорности, всю жизнь бороться за признание своих научных идей, пока они не стали признаны во всем мире, долгие годы дожидаться профессуры, а в детстве, юности, студенчестве и снова затем во время мировой войны терпеть материальную нужду. Но вместе с тем Вена была исполнена разнообразными духовными течениями, особенно в естествознании, нашедшими свое выражение в идеях его академических учителей Мейнерта и Брюкке.
Помимо своих научных идей и идеалов они повлияли на душевное и духовное развитие Фрейда прежде всего как личности, о чем на примере одного фрейдовского сновидения рассказывает в своем очерке «Фрейд и Брюкке» Лутц Розенкёттер (Rosenkotter 1971).